/основано на реальных событиях/
С неба, дымя и кувыркаясь, падал самолёт. Внизу простиралось широкое заснеженное поле изуродованное оспинами воронок и усыпанное чернеющими тушами разбитой военной техники. Поле разделяло позиции армий РККА и Вермахта, замеревших в вынужденной передышке после полутора лет ожесточенных боев.
По середине поля, притаившись в тени развороченной самоходки, лежали два бойца в белых маскхалатах внимательно разглядывая немецкие окопы в оптические прицелы своих винтовок. Не смотря на сильный мороз, оба старались не шевелиться.
Внезапно один из них оторвался от прицела и, не меняя положения тела, вывернул голову к небу привлечённый звуком падающего самолёта.- Не верти башкой, дура! Засекут! — зло прошипел второй — Навязали тебя на мою голову!- Простите, Алексей Иваныч — тихо ответил первый — Я просто хотела посмотреть, наш самолёт падает или немца.- Наш — ответил тот, кого назвали Алексеем Ивановичем — «Ишачок» похоже. А немец улетел уже.- А как это вы узнали, что наш? — удивлённо прошептал первый — Вы же на небо не смотрели!- По звуку. Слышно было моторы, и немца и нашего, пока они дрались. У нашего звук другой. А потом наш стрекотать перестал, а немец к своим полетел. Слышно же было. Так, что наш это падает, к бабке не ходи.- Так если наш, нужно же посмотреть куда упадёт, может лётчика спасать надо! — первый боец опять попытался повернуть голову к небу.- Мать твою за ногу! — ещё злее зашипел второй — Не шевелись, я кому сказал! И замолчи уже наконец! Сейчас узнаем куда упадёт.- Как?
— По звуку, твою мать! Громыхнёт, поймёшь.
— А лётчик?
— Если жив, с парашютом выпрыгнет, да уже наверное выпрыгнул, а если нет то земля ему пухом.
— Так и надо посмотреть, если выпрыгнул то куда падает, вдруг к немцам!
— Иванова! — окончательно рассвирепел напарник — ещё слово или движение и о снайперской службе забудь! Вернёмся я такой рапорт накатаю тебя не то что в снайпера в санитарки не возьмут! До самой победы будешь на кухне бульбу чистить!
— Простите, Алексей Иванович — дрожащим голосом ответила Иванова — просто лётчика жалко.
Напарнику показалось, что она всхлипнула. Он скосил глаза в её сторону и примиряюще прошептал:
— Ладно, не хлюпай носом. Если убит твой лётчик, считай его героем. А если жив, то через пару минут он за собой такой тарарам притащит, что мало не покажется. Только не верти головой, как родную прошу! Наблюдателей за твоим пилотом и без тебя считать, не пересчитать. Слышишь, как всё затихло? Значит, он таки выпрыгнул и на парашюте спускается. А все ждут куда его занесёт, к нашим или к немцам.
Иванова вдруг поняла, что Алексей Иванович прав. И в немецких окопах впереди, и в наших окопах далеко сзади установилась какая-то густая, напряжённая тишина.
Передовая молчала. Все случайные и неслучайные звуки, сопровождающие позиции в «мирное» время между боями, исчезли. Только сверху быстро нарастал, неподдающийся описанию, даже не звук, а скорее шелест, падающего мёртвого самолёта. Иванова закрыла глаза и беззвучно прошептала «Лётчик, родненький, выживи, пожалуйста!»
В ту же секунду где-то далеко справа ухнул взрыв.
— Всё! — тихо сказал Алексей Иванович — сейчас начнётся. Иванова, держи сектор. Сейчас фашист в полный рост попрёт. Да открой ты глаза, дура! Уснула что-ли?
Иванова чуть заметно вздрогнула — С чего вы взяли?
— Что уснула или, что попрёт?
— Что сейчас и в полный рост.
— С того и взял, что самолет прямо над нами сбили, а упал он, судя по звуку, метров пятьсот-восемьсот отсюда, примерно в районе второго батальона. Значит, если летчик твой сразу выпрыгнул, то несет его сейчас ни к нашим, ни к немцам а прямо на наши с тобой головы. Ветер, сама видишь, куда дует. Точнёхонько вдоль фронта. В общем, думаю я, через минуту, он где-то рядом с нами приземлится. А немец, к бабке не ходи, его хватать кинется. Немцу то сюда вдвое ближе, чем нашим. Да вон уже в их окопах хай поднялся. Слышишь? Значит прав я. Сюда летуна несёт.
Нарушенную взрывом упавшего самолёта тишину теперь разрезали раздававшиеся из окопов гортанные звуки немецких команд.
— А вдруг не выпрыгнул летчик, — в голосе Ивановой послышалось недоверие — разбился вместе с самолётом, а немцы просто так шумят. Может в атаку собираются.
— Угу — буркнул Алексей Иванович — он не выпрыгнул, немцы в атаку… вот так дуриком, без артподготовки… Ну-ка глянь влево двадцать.
Иванова осторожно повела прицелом в указанную сторону и почти сразу увидела приподнявшуюся из-за бруствера немецкого окопа голову человека в окрашенной в белый цвет каске.
— Алексей Иванович! Немец! — шёпот Ивановой прозвучал так испуганно и в тоже время радостно, что показался напарнику чуть ли не оглушающим.
— Немец! Алексей Иванович!
— Не ори! Сам вижу, что не монгол! Что он делает этот немец?
— В бинокль смотрит и что-то говорит, только не пойму кому.
— Это я вижу. А куда смотрит?
— Куда-то вверх над нами и влево.
— От себя влево, от нас вправо. И постепенно все ниже. Так?
— Так.
— Ну и что, ты думаешь, он там высматривает, а, Иванова?
Ответ был настолько очевиден, что Иванова пристыженно промолчала. То, как её напарник ни разу не глянув в небо и не видя, ни самого воздушного боя, ни падения нашего истребителя, по звуку, и поведению немцев в окопах определил не только чей самолет был сбит, но и то, что лётчик выпрыгнул с парашютом и то куда он сейчас приземлится сразило её наповал. Она и впрямь почувствовала себя дурой, каковой её назвал Алексей Иванович.
Сказать было нечего. Иванова крепче сжала винтовку и принялась рассматривать немецкого наблюдателя который всё ещё смотрел в бинокль сопровождая взглядом спуск невидимого Ивановой парашютиста. Но долго молчать у неё не получилось.
— Товарищ старшина — прошептала она — а почему мы в этого немца не стреляем? Он же как на ладони!
— Не-е, Иванова, — ответил Алексей Иванович, медленно ведя прицелом вдоль всей линии немецких окопов — сегодня нам этот один не нужен. Сегодня у нас большая охота намечается, спасибо твоему летуну. Я же тебе сказал, ща немцы гуртом из окопов полезут его в плен брать. А наши по ним палить начнут. А немцы в ответ. И такой гвалт поднимется, что про нас никто сразу и недопетрит. Тут то мы и повеселимся. А если этого одного сейчас щёлкнуть, то всё, поймут, что снайпера рядом и, в дурняка минами закидают. И нас и летуна нашего. Вот так вот. Ох и заварится сейчас каша, будь оно всё не ладно.
Алексей Иванович, не отрываясь от прицела, медленно снял зубами правую рукавицу и положил указательный палец на спусковой крючок.
— Так, сейчас наш летчик появится. Держи сектор с наблюдателем. И не стреляй, пока не скажу. Вообще не стреляй! Просто смотри и сообщай где, что и кто.
— Да почему не стрелять то?! — возмущённо зашептала Иванова — Я же тоже снайпер!
— Да какой ты снайпер?! — прошептал Алексей Иванович — То я вашей подготовки не знаю! Три месяца курсов, и три патрона по фанере! Сказал, наблюдай, докладывай ситуацию, жди команды! Всё!
— Ну, Алексей Иванович! Ну, товарищ старшина…
— Цыть! Вот он! Вправо двести!
Приземление парашютиста они увидели одновременно…
Едва ноги пилота коснулись земли, купол его парашюта, плавно опустившись следом, завалился на бок как большое спиленное дерево. Теряя наполнявший его воздух, он сминался и и оседал превращаясь в огромный бесформенный кусок ткани. Но в тот момент когда его край коснулся земли сильный порыв ветра ворвался в него и, вновь наполнив, потащил по полю увлекая за собой приземлившегося человека. От резкого рывка парашютист упал на спину, и его поволокло по снегу, словно беспомощную тряпочную куклу.
Матерясь и отплевываясь от летящей в лицо снежной крошки, капитан Горелов перевернулся на живот и, как требовали парашютные наставления и личный прыжковый опыт, попытался ухватить руками несколько нижних строп, чтобы потянув их на себя «погасить» купол и остановить «протаскивание». Но в толстых лётных перчатках удержать тонкие стропы оказалось не так-то просто. У Горелова это был первый зимний прыжок и с подобной ситуацией ему сталкиваться еще не приходилось. Недолго думая он скинул обе перчатки и вновь ухватился за стропы. И тут же понял, что теперь положение стало ещё хуже.
Ветер тащил его купол с приличной скоростью. С такой же скоростью, животом по снегу, за парашютом волокло и самого Горелова. Наполовину расстегнутый кожаный реглан черпал в себя снег как тонущий крейсер воду. Снег набился под одежду Горелова практически везде от ворота до пояса. И как только Горелов скинул перчатки с крагами, и вытянул руки вперед, пытаясь поймать стропы, снег сразу же набился и в рукава, наполнив их до самых подмышек. Но самым неприятным оказалось то, что на кистях рук снег сразу же таял, а на мокрую кожу тут-же налипал новый. «Температура воздуха за бортом» была почти минус тридцать, и мокрые руки моментально превратились в две бесполезных замёрзших култышки с негнущимися пальцами. Теперь схватить ими стропы нечего было и думать.
Парашют волок беспомощного Горелова вдоль между позициями немцев и своих, с небольшим сносом в сторону притаившейся у разбитой самоходки снайперской пары. Но немецкие окопы были значительно ближе советских. И в них уже засуетились, замельтешили каски фрицев готовящихся броситься на захват пилота. Только Горелов этого не видел. Его лицо превратилось в ледяную маску с залепленными снегом глазами. И он понятия не имел, куда его сейчас волочёт по этому, чертовому, полю. Поле было длинным, ветер сильным, и ожидать, что ветер вдруг резко стихнет было бессмысленно. Оледеневающему Горелову оставалось надеяться только на чудо.
— Славно едет — разглядывая в прицел скользящего за парашютом Горелова, сказал Алексей Иванович — Готовься, Иванова, сейчас мы с тобой немецкого офицера щёлкнем, и ещё пару-тройку гансов помельче.
— Где офицер? — Иванова немного нервно повела стволом винтовки слева направо пытаясь в оптику найти на немецкой стороне офицера.
— Не дёргайся — усмехнулся Алексей Иванович — Сейчас появится. Говорят, этим гадам за пленение советского летчика награда полагается, ну или шнапс дополнительно. Так что вылезет какой-нибудь «оберст». Обязательно вылезет! К бабке не ходи!
— Товарищ старшина, заволновалась Иванова — а наш лётчик, что убитый что ли?
— С чего ты взяла?
— Ну а что он за парашютом лежа едет и не встает?
— Да тьфу на тебя — облегченно выдохнул старшина — Ты пробовала встать, когда тебя за шиворот на пузе волокут, причем быстрее чем ты бегаешь? Самое большое, что у тебя получится — это на карачки встать. А вот на ноги нет. И обратно потом самостоятельно лечь тоже уже не получится. Так и будешь за парашютом на карачках бежать пока руки не подломятся и ты мордой, пардон, лицом своим красивым, на всей скорости в землю не воткнёшься. Хорошо если при этом только лицо до кости продерёшь, а то можешь и шею сломать. Так что правильно лётчик едет.
— А что остановиться как-нибудь нельзя?
— Можно, наверное. Но видать у него не получается. Ничего, сейчас в какой-нибудь танк упрётся и остановится.
— Алексей Иванович, так вы же сами видите — он же прямо на нас едет. В нашу самоходку и упрётся.
— Похоже, что так. Но не хотелось бы. Такое внимание нам совсем не нужно. Надеюсь, не доедет. Ну или мимо проедет.
— Так он что для нас как приманка что-ли? – с сомнением спросила Иванова
— Получается так.
— Так это не по правильному – в голосе Ивановой послышалось возмущение – не по советски это!
— Бога ради – не меняясь в лице ответил старшина – вставай, беги, спасай! А я стрелять не буду, когда немцы к нему побегут. Что-бы всё было по честному, по советски. Так тебя устроит?
— Да как вы….. – начала было Иванова – но в это время из немецких окопов стали подниматься фигуры солдат.
Старшина плотней прижал к плечу приклад винтовки и сказал ровным голосом:
— Всё, девочка, конец беседе. Немцы попёрли. Сейчас наши по ним палить начнут. Значит, слушай команду. Если немец пойдет цепью, то, как только наши огонь откроют, под этот шум, и ты стреляй. Но не раньше, чем наши начнут. Но и не затягивай, а то немцы залечь могут. Начинаешь с крайнего левого. Центр и правый фланг не трогай — это мои. Первую минуту будет неразбериха кто откуда палит. Делаем максимум по три выстрела. По три не больше! Но быстро, как только возможно. И отползаем под самоходку мины пережидать. Ясно? А если пойдут гуськом след в след, значит минное поле у них перед окопами и они по чистому проходу идут, и так гуськом след в след идти и будут пока заминированная полоса не кончится. Тогда ты не стреляешь. Запоминаешь ориентиры прохода и не суетишься. Ждешь моей команды. Поняла?
— Поняла — голос Ивановой слегка дрожал — Так вы же говорили мне вообще не стрелять.
— Ситуация поменялась. Так что будет у тебя нынче дебют, снайпер.
В эту минуту шестеро немецких солдат и офицер, перевалив через бруствер, бросились наперерез гонимому ветром парашюту. До советских окопов было далеко и потому они бежали не таясь и не пригибаясь. Цепью. Местами снег был достаточно глубоким и то и дело кто-нибудь из них проваливался и падал, но тут же вставал и продолжал бежать. Немецкий офицер бежал в центре, постоянно выкрикивая какие-то команды. Судя потому, как цепь синхронно отклонялась влево, офицер корректировал направление движения группы так чтобы наверняка пересечься со скользящим по полю куполом. Парашют с волочащимся за ним лётчиком неотвратимо приближался именно к разбитой самоходке недалеко от которой лежали Алексей Иванович и Иванова. И группа шла прямо на них.
Иванова поймала в прицел крайнего солдата слева и внезапно почувствовала как у неё взмокла спина. Немец был маленьким и нескладным, с красным от мороза лицом. Спотыкаясь и поскальзываясь, он так неуклюже пытался сохранить равновесие, стараясь при этом не выронить винтовку, что казалось, будто он и не падает то только потому, что держится за неё как акробат за шест. Винтовка в его руках больше напоминала весло байдарочника или метлу дворника, а не оружие.
Вот точно так же неуклюже, в один из майских дней её далёкого довоенного детства, дворник дядя Миша танцевал однажды со своей метлой. Посреди двора на табурете стоял патефон. Из-под иглы с заезженной грампластинки плыла «Рио-Рита». Подвыпивший дядя Миша, припадая на покалеченную в гражданской правую ногу, пытался танцевать никому неизвестный танец, представляя свою метлу женщиной. «Для тебя, Риорита звучит серенада в ночи…» Он пытался вести свою партнёршу бережно и аккуратно, но она упрямо норовила выскользнуть из его объятий. «Для меня, Риорита…»
Только дядя Миша был в возрасте, а солдат совсем мальчик. Наверное не намного старше Ивановой. «Господи-божечки» — подумала она — «Я же сейчас его убью.» Ей вдруг показалось, что указательный палец лежавший на спусковом крючке стал каменным, и не то что сделать выстрел, а даже просто пошевелить им у нее совершенно нет сил. — «Да, что же это? Это же немец, фашист. Они же папу убили. Может именно вот этот и убил. А сейчас идёт нашего лётчика убивать! Я же должна отомстить! Я могу!»
Но палец по прежнему оставался каменным.
Старшина был прав, до этого дня Иванова стреляла только по фанерным мишеням. Да, стреляла хорошо, даже отлично, но это были простые, бездушные куски фанеры. А сейчас в её прицеле был живой человек. Немец, фашист, но живой. Вот он торопится, спотыкается, что-то бормочет себе под нос. Может ругается, может молится, а она должна выстрелить в него и убить. И лицо этого немецкого мальчика вдруг показалось ей таким до боли родным, что Ивановой захотелось закрыть глаза, бросить винтовку, уткнуться лицом в снег и заплакать.
Но тут за её спиной сухо щёлкнул выстрел. Сначала один, потом второй. И передовая загремела, затрещала злым рокотом пулеметных очередей и отрывочным винтовочным кашлем, захаркала в снежную мякоть горячими пулями возвращая Иванову в реальный мир. Вздрогнув от неожиданности она мотнула головой отгоняя сковавший её морок. В перекрестье её прицела был фашист. Под указательным пальцем стыла в ожидании спусковая скоба.
— За папу! — прошептала она и нажала курок.
Немец выронил винтовку и упал. Иванова даже не поняла она ли его убила или в него прилетело от кого-то из наших окопов. Ей уже некогда было об этом думать. Она думала только о том, что должна и может сделать еще два выстрела. Два выстрела — два немца. Два фашиста. Она слегка повела стволом, выискивая следующую цель. Немецкая цепь уже распалась. Два солдата, судя по всему, были убиты и лежали не шевелясь, двое других присели на корточки, вскинув винтовки, но почему-то не стреляли, ещё один, пригнувшись, бежал к офицеру, который сидел на снегу обхватив руками живот. Похоже, офицер был серьёзно ранен и солдат бежал к нему на помощь. Но не добежал.
Сбоку от Ивановой раздался хлопок выстрела и солдат упал на спину, словно наткнувшись на что-то не видимое.
— Два! — голос Алексей Ивановича был деловит и спокоен — Не спи, Иванова! Сказал он, прицеливаясь в следующего немца. Не спи!
Иванова поймала в прицел в голову одного из сидевших на корточках фрицев и выстрелила. Немец завалился на спину. В туже секунду сбоку раздался ещё один выстрел старшины, и соседний от убитого Ивановой, солдат тоже рухнул в снег.
— Три! — сказал старшина — уходим Иванова! Сейчас минами крыть начнут! — Алексей Иванович уже не шептал, а говорил в полный голос, почти перекрикивая усиливавшуюся трескотню перестрелки. С обоих сторон уже вовсю работали пулемёты. Хаотичная, по началу, стрельба стала осмысленной и злой, и не было никаких сомнений, что к этому концерту вот-вот подключится артиллерия.
— Сейчас, Алексей Иванович! — Иванова снова прицелилась, готовясь сделать третий выстрел. Немец, которого она взяла в прицел, испуганно пятился назад к своим окопам, уже не помышляя ни о чем кроме спасения собственной жизни. — Сейчас, товарищ старшина… — Но тут на неё сверху навалилось что-то мягкое и бесформенное. Не выпуская винтовки, она крутнулась на левый бок и поняла, что с ног до головы окутана скользкой полупрозрачной тканью. Белым шёлком парашютного купола.
Урал, деревня Кулёмино, двумя месяцами ранее.
В темноте избы негромко скрипнули половицы. Стараясь не шуметь, Прасковья осторожно приоткрыла входную дверь и выскользнула на крыльцо. Светало. В прежнее время сейчас уже бы звонко загорланили петухи, оповещая всю деревню о наступлении нового дня. Но последних петухов съели еще в самом начале первой военной зимы, и потому в деревне было тихо. Только в собачьей будке у забора негромко звякнула цепь. Оттуда высунулись две рыжие собачьи головы и выжидательно уставились на хозяйку.
— Тихо! — глядя на собак негромко сказала Прасковья и приставила палец к губам. Головы синхронно зевнули и исчезли в глубине конуры. Прасковья спустилась с крыльца и огляделась по сторонам. Деревня спала. Она ещё раз огляделась и нагнулась к небольшому наметенному под стены дома сугробу, явно намереваясь что-то из него достать.
— Это ещё что? — вдруг сказала она неизвестно кому.
От крыльца к сугробу тянулась цепочка замёрзших желтых капель, превращаясь в его середине в неровную круглую проталину такого же жёлтого цвета.
— Ах, ты ж коровий хвост! — вырвалось у Прасковьи — она упала на колени и начала лихорадочно разгребать ладонями снег вокруг этого пятна.
— Не дай, Бог! Убью! Как есть убью! — Её руки нащупали в снегу округлый кусок льда, и она торопливо потянула его на себя. Это был плоский круг замороженного молока, размером с большую миску.
Миску эту Прасковья специально принесла из дома в колхозный коровник. Каждый день в одну из доек, подгадав момент, когда никого не было поблизости, она тайком надаивала в неё молоко колхозных коров и прятала под охапку сена у входа. К концу рабочего дня молоко замерзало. Прасковья вытряхивала это замороженное богатство из миски на чистый кусок холщовой ткани и, бережно завернув, выносила под одеждой мимо ничего неподозревающего бригадира Сазонова, который, за недостатком других мужиков, был одновременно и председателем и трактористом и ещё Бог знает кем.
Вообще Сазонов был мужиком добродушным и понимающим, и возможно не стал бы подводить Прасковью под статью, попадись она ему за этим воровством. Но время было военное и статья за такое уж больно страшная. И потому Прасковья хитрила и береглась, как могла. Таилась даже от своих детей, ради которых собственно это молоко и воровала.
Она боялась не только, того что дети кому-нибудь проболтаются, но и того, что они не поймут и осудят. А как же иначе? Они с мужем сами с пелёнок вбивали в их голову правило не брать чужого. Прасковье было страшно, но военная голодуха и слабое здоровье маленькой дочери Альки не оставляли ей выбора. Главное чтобы дети ничего не знали.
Пока ещё Прасковье удавалось их обманывать. Дети считали, что молоко в доме — это часть продпайка, который определило колхозникам правление. Благо, что детству недосуг высчитывать на сколько и на что, в реальной жизни, хватило бы полутора литров в неделю на одного работающего.
Поэтому, ну и ещё очень опасаясь визита каких-нибудь нежданных гостей, Прасковья никогда не приносила краденное молоко сразу в дом, а прятала во дворе зарыв в снег. А утром, пока все спят, тайком откапывала и готовила всем кашу, а Альке обязательную кружку горячего молока, с маленькой ложечкой мёда, необходимого для её больных легких.
Но сегодня, да и завтра тоже ни каши, ни горячего молока уже не предвиделось. Круг молочного льда, обычно матово белый и гладкий, был рыхлым и желтым, с вымоиной с левого края источавшей характерный едкий запах.
— Ах, ты ж паршивец…- горестно прошептала Просковья — ну я тебе сейчас… — Она сунула испорченное молоко в щель между досками под крыльцом и бросилась в избу. Через секунду в избе загрохотали сбиваемые в темноте ведра и кастрюли.
— Поганец! — вырывался на улицу голос Прасковьи — я сколько раз тебя просила не ссать ночью, где ни попадя! Я сколько раз просила до сортира свою мочу доносить! Мало того что все углы во дворе обмочил так теперь уже прямо с крыльца ссать начал! Убью, паразита!
В доме послышалась беготня и звуки шлепков. Судя по всему, кого-то хаотично хлестали чем-то вроде мокрого полотенца. Распахнулась дверь и на крыльцо испуганным колобком выкатился подросток в белой нательной рубахе и кальсонах. В след за ним вылетел огромный валенок и угодил ему прямо в затылок.
— За что, мама?! — скатываясь с крыльца, заскулил подросток — Не я это!
В ответ из избы вылетел ещё один валенок, но уже мимо и на крыльце появилась злая, запыхавшаяся Прасковья:
— Не ты, как же! Скажи ещё дед собственный дом обсыкает! Или Алька!
— Так может собаки это? — подросток забежал за угол дома и остановился, пританцовывая на снегу босыми ногами.
— Сам ты, Ванька, собака! — не унималась женщина — У них цепь до крыльца не достаёт, псина ты бесстыжая!
За плечом Прасковьи появилась всклоченная седая голова пожилого мужчины: — Прося, ты чего тут воздушную тревогу устроила? Немцы что ли прорвались?
— Да лучше бы немцы! — в сердцах ответила Прасковья, подбирая валяющиеся по двору валенки — Те хоть культурные, даром, что фашисты, а на собственное крыльцо мочиться не будут. Доброе, утро, Илья Егорыч!
— То ты немцев видела — сказал Илья Егорович, пытаясь почесать спину о косяк двери — Чот не вижу я ничего на крыльце то.
— А вы правее гляньте — многозначительно ответила Прасковья.
Они, одновременно, взглянули в сторону злосчастного сугроба. Илья Егорович на секунду замер осмысливая увиденное и снова повернулся к Прасковье. Их взгляды встретились. Брови Егорыча слегка приподнявшись изобразили немой вопрос «Да не ужто?» Прасковья, держа под мышкой валенки, чуть заметно развела в стороны ладони: «Ну вот так…» Мужчина задумался, пожевал верхнюю губу и хмыкнул:
— Ну приспичило малому ночью, так, что до сортира не до бёг, ну так и чо? Бывает! Чего горланить на всю деревню как советское радио?
— Да ну вас! Что старый, что малый — обиделась Прасковья и зашла в избу.
Едва Прасковья скрылась за дверью, из-за угла высунулась голова Ваньки: — Дед, а дед, не знаешь, чего эт она так разбушевалась? Даже страшно в хату вертаться.
— А бес её знает. — продолжив чесать спину о дверной косяк, лениво ответил Илья Егорович: — Баба она баба и есть. Ты вот, что Ванька, ты, правда, давай завязывай отливать где нипопадя. Есть сортир — бегай тудой! А то весь двор уже зассал. Вон Кучум с Волчком и то на свою конуру лапы не поднимают, а ты уже чуть не на крыльцо мочишься. Права Проська. В следующий раз и я те оплеух навешаю.
— Так колотун же ночью, дед! А до сортира эвон куда бежать — продолжая пританцовывать на снегу — заныл Ванька — В калошах скользко и холодно, а валенки у мамки под головой заместо подушки. Можно я уже хату зайду? Светло уже а я стою в одних портках.
— А кого тебе стесняться, собак что-ли? На улице ни души… — зевнул Илья Егорович — Да заходи, мне-то что.
— Заходи, заходи — раздался из избы голос Прасковьи — я как раз тут твои калоши нашла. Сейчас между глаз тебе ими и залеплю! Холодно ему в них, видишь ли! Значит, к девкам в Барышниково, за семь вёрст, ему в калошах не холодно, а десять шагов в них до сортира пройти у него ноги мёрзнут! Поскользнуться боится!
— И вовсе я не к девкам бегал! — осмелел Ванька — Я на комсомольские собрания ходил! И Барышниково уже давно не Барышниково а Красногорское!
В ответ из избы, мимо Ильи Егровича, на улицу вылетели калоши — Обуйся, комсомолец, пока ходули не отморозил! И давай Кучума в санки запрягай, Альке в школу пора.
— Так мы не ели ещё!- удивился Ванька.
— Нет, сегодня ничего! Не успела я! На дойку опаздываю! Альке вон хлеба с вареной картохой заверну, в школе перекусит. А вы с дедом, как я уйду, сами чего нить пошукайте. Ну, или тоже картошки отварите.
— Чо мы пошукаем то? — вопросительно посмотрел на деда Ванька — кроме картохи и нет ничего.
— Благо, хоть картоха есть — философски ответил Илья Егорыч, и присев на крыльцо достал из кармана наброшенного на плечи пиджака кисет — Давай, Ванька, запрягай Кучума, а я пока дымком перекушу. В кисете кроме махорки лежали небольшие листки порезанной газеты. Егорыч привычным движением свернул самокрутку и вынул из другого кармана пиджака коробок спичек намереваясь прикурить.
— Дед, а ты чо делаешь? — надевая калоши, спросил Ванька
— Что я делаю?
— Ты чо от спичек прикуривать собрался? Печь же в доме горит! Или мы с утра разбогатели?
— Тьфу! — сплюнул Илья Егорович — Нет, Ванька, сегодня с утра мы как раз обеднели. Просто не хочу в избе дымить, для Альки вредно.
— Так давай я сейчас уголек из печи принесу — оживился Ванька
— Тебе лишь бы в хату! Запрягай уже! Прикурю от спички один раз, ничо не случится.
— Кто стоит у костра и прикуривает от спички, тот враг народа! — Отвернувшись обиженно буркнул Ванька направляясь к собачьей конуре.
На полпути ему в спину ударило, метко пущенное дедом, старое железное ведро. Ванька упал лицом в снег и взвыл:
— Да, что-ж сегодня за день-то такой?!
Дед затянулся тлеющей самокруткой и удовлетворённо выпустил в небо кольца густого ароматного дыма:
— Началось в колхозе утро.
Передовая, январь 1943 года
Гонимый ветром парашют Горелова наткнувшись на борт самоходки остановился и осел накрывая собой её правый борт и лёжку снайперов. Предвидевший подобную ситуацию старшина Алексей Плахов за пару секунд до этого перекатился в сторону, и купол накрыл только Иванову. Она, не ожидавшая подобного развития событий, не сразу поняла, что произошло, а когда инстинктивно тоже попыталась откатиться в бок, несколько парашютных строп зацепились за оптику ее винтовки и затянули край купола под переворачивающуюся девушку. В результате она завернулась в ткань как балующийся ребенок в одеяло. Однако Ивановой было не до смеха. Опутанная по рукам и ногам она беспомощно вертелась на снегу, словно куколка огромной бабочки, совершенно потеряв ориентацию в пространстве, и уже не понимая, в какой стороне немцы, в какой наши, где самоходка и где старшина. И тут заработали немецкие миномёты. Услышав приближающиеся взрывы Иванова, окончательно впала в панику и сделала то, чего делать ни в коем случае не следовало — попыталась встать на ноги. Только в коконе парашютной ткани это оказалась не так просто. Всё что у неё получилось — это встать на четвереньки. Рядом бухнул ещё один взрыв.
— Мама!- Не выдержав, крикнула девушка, и, всё также стоя на четвереньках, заметалась под куполом из стороны в сторону. Внезапно что-то сильно толкнуло её бок, и кто-то навалившись на неё всем телом, родным до боли голосом произнес родную до слёз фразу: — Не дёргайся, дура! — и после очередного взрыва продолжил: — Сейчас я тебя вытащу!
Лезвие ножа распороло ткань купола, освобождая перепуганную Иванову из плена. — Ползи за мной, быстро! — распорядился старшина — И винтовку не забудь!
Через несколько секунд они были под днищем самоходки. Со всех сторон гремела стрельба, и рвались снаряды, но под этим стальным монстром было спокойно. Иванова подползла к старшине и уткнулась лицом в его плечо — Спасибо, Алексей Иванович — губы её задрожали — Спасибо, товарищ старшина!
— Ну, ну.. — успокоительно произнес Плахов — испугалась, дурёха?
— Да — призналась Иванова — очень. — её начала колотить крупная дрожь.
Старшина достал фляжку открутил крышку и протянул Ивановой — Ты вот что, ты полежи пока, отдышись. На, хлебни.
— Что это?
— Наркомовские.
— Не, — Иванова мотнула головой — не буду, не пью я.
— А пить и не надо. Один глоток, чтобы встряхнуло. В себя придешь. А я отползу не надолго. Только ты не высовывайся. Немцы теперь знают, что мы здесь. А хорошие стрелки и у них имеются. Так что просто лежи, отдыхай.
— А вы куда, Алексей Иванович? — продолжая дрожать, спросила девушка.
— Глоток сделай, скажу! — настойчиво повторил старшина
Иванова кивнула, и, закрыв глаза приложилась губами к фляжке. Спирт обжёг горло, её передёрнуло и на глазах выступили слёзы — Ыыых! — выдохнула она и попыталась занюхать рукавом, вспомнив как это делал дворник дядя Миша. На её удивление это помогло.
— Так вы куда, Алексей Иванович?
Старшина, улыбаясь, покрутил указательным пальцем, изображая пропеллер.
— Лётчик! — вспомнила Иванова
— Ну вот, очухалась! — удовлетворенно сказал Алексей Иванович — Всё, лежи, жди. – и, старшина выполз из под самоходки в ревущее от артиллерийской канонады поле.
Перестрелка между сторонами разгорелась не на шутку.
Урал, деревня Кулёмино, двумя месяцами ранее.
На деревянных санках, звонко хохоча, летело закутанное в пуховую шаль счастье. Счастью было семь лет. Оно ехало в школу. Счастье звали Алька, если полностью Алефтина. В её холщовом мешке лежали две самодельных тетрадки, и деревянный пенал с перьевой ручкой и одним запасным пером. Запазухой, завернутые в чистую тряпочку, грели грудь три еще горячие картофелины и маленький кусочек ржаного хлеба.
Большой рыжий пес, по кличке Кучум, запряженный, словно небольшой конь, тянул санки легко и весело. Кучум давно знал дорогу и понукать его было не нужно. Тем более, что катать маленькую хозяйку доставляло ему удовольствие . Он делал это уже почти месяц с тех пор как лег снег. Рядом свободно бежала еще одна псина. Почти такой же рыжий, только с подпалинами, крупный подпёсок, уже практически взрослая собака. Пса звали Волчок. Бегать в упряжке он не умел, а может быть просто не желал, но почти каждый день составлял компанию. С Волчком семь километров до соседнего села, где была школа, пролетали вдвое быстрее и веселее.
Волчок был порядочным балбесом. Вымахав ростом Альке по грудь, и приобретя вид свирепого волкодава, он при всём этом оставался беспечным проказливым щенком. Всю дорогу он то изображал нападение, догоняя буксируемые Кучумом санки и бросаясь на них, как будто хотел свалить на бок и вытащить оттуда Альку, но сам при этом норовил лизнуть её в лицо. То забегал далеко вперед, и ложился поперек дороги, преграждая путь. Время от времени, Кучум, не сбавляя хода, поворачивался к носящемуся вокруг Волчку и издавал короткий, нарочито свирепый рык. В ответ Волчок, якобы испуганно, взвизгивал, отпрыгивал в сторону, и валился на спину, задрав лапы. И морда, в этот момент, у него была такая словно он улыбался. А Алька глядя на это заливалась громким и лёгким как серебряные колокольчики смехом. В эти минуты в их мире не было войны. Не было тоски по ушедшему на фронт папе. Не было постоянного чувства голода. И вообще не было ничего плохого. На всей Земле. Во всей вселенной. Были только солнце, морозный воздух, и, летящие в искрящемся облаке снежной пыли, три счастливые беззаботные души: Алька, Волчок и Кучум.
На въезде в село Красногорское их всегда поджидал в засаде Алькин одноклассник Стёпка. Он жил в крайнем у дороги доме и обычно видел в окно Алькину упряжку как только она появлялась на горизонте. Ему вполне хватало времени одеться, выйти во двор и притаиться за приоткрытой калиткой. Едва упряжка оказывалась рядом, Стёпка с диким криком «Сарынь на кичку!» бросался к Альке намереваясь стащить её с санок. Алька понятия не имела, что значили эти слова. Не знал этого и сам Стёпка, но звучало это лихо и устрашающе. И в это мгновение наступал звёздный час Волчка. Балбес-подпёсок превращался в огромного свирепого пса, бесстрашного и грозного защитника своей маленькой хозяйки. Оскалив пасть он с рыком бросался наперерез, сбивал Степана с ног и начинал катать его по земле делая вид, что хочет изодрать клыками Стёпкино лицо и вцепиться в горло. но на самом деле просто трепал Стёпкино пальтишко и мусолил лицо захватывая Стёпкину голову своей широченной пастью, но при этом старательно не сжимая челюсти. В несколько секунд Стёпка оказывался исслюнявлен и извалян в снегу с головы до ног. После этого Волчок слегка успокаивался, но Стёпку не отпускал, а навалившись всем телом прижимал к земле в ожидании когда сани с Кучумом и Алькой уедут как можно дальше.
В общем Волчок был идеальным охранником, не смотря на то, что всё это было понарошку. Волчок и Стёпка просто валяли дурака. Хотя в самом начале их знакомства, когда Стёпка впервые организовал такую засаду, Волчок и правда чуть здорово его не подрал. Это был первый день когда Волчок увязался сопровождать Альку с Кучумом и, в отличии от Кучума, Стёпку до этого никогда видел. И если Кучум давно не обращал на Стёпку никакого внимания, то для Волчка внезапно выскочившее из ниоткуда, дико орущее чучело показалось серьезной угрозой Алькиной жизни. И Волчок отреагировал, как и положено сторожевому псу. Он с ходу кинулся на Стёпку всем своим весом и свалив с ног начал рвать пытаясь достать до горла. Хорошо ещё, что перепуганный Стёпка успел перевернуться на живот и под клыки Волчка попался поднятый высокий и толстый воротник его шубейки перешитой из старого отцовского тулупа. И благо, что в поддержку Волчку рвать Стёпку за компанию не кинулся и Кучум, который пролетел мимо Стёпкиной калитки на пару мгновений раньше чем Стёпка оттуда выскочил, и потому сначала просто ничего не видел, а потом, когда Волчок начал катать Стёпку по земле, вывалившаяся из санок, и бегающая вокруг драки Алька так громко закричала «Нельзя!», что старый, опытный пёс понял, что видимо и, правда нельзя.
Но без крови всё же не обошлось. Волчок умудрился прикусить Стёпке правое ухо, да так, что напрочь оторвал мочку. Стёпкиного ора было столько, что из ближайших домов сбежались все соседи. Волчка оттащили, Степку отряхнули, перевязали и отвели домой успокоиться. Кто-то из сердобольных соседок даже принес ему половинку сладкой варёной свёклы. Лишь бы не орал.
Но вечером ор повторился с утроенной силой. Вернувшаяся с работы мать увидев в хлам изодранную, залитую кровью шубу, без всяких сантиментов отходила его ремнём, так, что Стёпка три дня мог спать только на животе.
С того дня Стёпка ходил в пальто. А за рваное, как у казака-разбойника, ухо, и крик «Сарынь на кичку!», который, как оказалось, слышали многие, получил прозвище Стёпка Разин. Но встречать Альку не перестал, не взирая, на то, что Волчок теперь сопровождал её едва ли не каждый день. И вскоре Степка и Волчок помирились. А куда деваться, если постоянно встречаешься в буквальном смысле нос к носу? Сначала, завидя Волчка, Стёпка просто замирал столбом, ожидая пока пёс пробежит мимо и тихонько пристраивался следом на безопасном расстоянии. Потом осмелел и приноровился бежать рядом трусцой или идти быстрым шагом, в зависимости от скорости тянувшего санки вожака. Первое время Волчок косился и щерился, но его успокаивали примирительный Алькин голос, и ровное, практически равнодушное, отношение к Степке Кучума. Постепенно два подростка, человечий и пёсий, привыкли к друг другу, и, незаметно для себя, подружились.
А потом настал день, когда неугомонный Стёпка рискнул повторить нападение. Но теперь, наученный горьким опытом, он не рискнул напасть из засады как в первый раз, а подошел к делу осторожно и продуманно. Встретив очередным утром на околице Алькину упряжку, Степка, с невинным видом, привычно пристроился рядом и долго подгадывал момент, когда Волчок будет как можно дальше, а санки с Алькой будут между ними, так чтобы Волчок не смог сразу броситься. И когда ситуация показалась Стёпке подходящей он, повернулся к Альке, неожиданно вскинул верх руки, будто намеревался её схватить, и рявкнул уже известное: «Сарынь на кичку!». От неожиданности у Волчка даже слегка подогнулись задние лапы. Он резко остановился и недоумённо уставился на Стёпку.
-Как, опять?! — ясно прочиталось в собачьем взгляде.
Степка опустил руки, вытер варежкой влагу под носом и с напускным бесстрашием нагло уставился на Волчка — Да! И чо?!
За эти секунды санки с Алькой пронеслись мимо и Стёпку и Волчка уже ничего не разделяло. И Волчок прыгнул… Одному Богу известно как Стёпка понял, что Волчок не собирается его кусать. Но он понял. И потому не попытался убежать или уклониться а распахнул руки и буквально поймал в объятия летящего на него пса. Они свалились в сугроб и захохотали. Вернее хохотал Стёпка, а Волчок, мягко хватая Степана зубами за подворачивающиеся части тела, издавал весёлое «Ы-ы-ы-Ы..», какое обычно издают собаки лишь изображающие намерение покусать товарища по развлечению.
С тех пор игра в нападение на Алькин кортеж стала традицией. Так было и сегодня. Стёпка-разбойник коварно напал на едущую в карете королевишну а защитник Волчок геройски бросился спасать её величество от супостата. Во время битвы кортеж королевишны остановился, дабы она могла наблюдать, как подлый враг будет повержен и запросит пощады. Схватка была не долгой. Противник бы на голову разбит, запросил прощения, и, милостиво прощенный, получил разрешение присоединиться к кортежу в качестве пленного.
Теперь можно было отряхнуть снег и поздороваться.
До школы было ещё минут пять хода и Стёпка засеменил рядом с санками пытаясь подобрать нужный шаг.
— Слушай, Алька — сказал он вытирая обслюнявленное Волчком лицо — Я давно хотел спросить, а вы чем Волчка с Кучумом кормите? Им же жратвы небось ведро в день надо.
— А мы их толком и не кормим — бесхитростно ответила Алька с любовью глядя на псов — Нам самим не хватает. Вот сегодня одна картоха. Мамка говорит, они подножным кормом питаются. Что под ногами найдут тем и сыты.
— А чо щас можно под ногами найти? — удивился Стёпка — тем более зима.
— Можно. Дед говорит, главное знать где искать. А Кучум у нас в округе всё знает. Мы сами благодаря ему кашу имеем. И он с Волчком сыт.
— Это как? — удивился Стёпка
— А ты никому не скажешь?
— Да чтоб я сдох! — с жаром ответил Степка — Чтоб меня бык забодал и коровы затоптали!
— Фу! — поморщилась Алька — так не по правильному!
— Да? — шмыгнул носом Стёпа — Ну мне мамка такое желает, когда я чо нить натворю.
— Так она же не всамделишно тебе это желает!
— Ну да.
— Ну вот! Значит и клятва твоя невсамомделишная!
— Хм — задумался Стёпка — а как тогда?
— Ну, Стё-ё-ё-п — укоризненно протянула Алька — ты же октябрёнок!
— А! — догадался Степа — Честное ленинское!
— Правда, правда? — недоверчиво уточнила Алька
— Да чтоб я сдох! — снова вырвалось у Стёпки
Алькин хохот звонким эхом рассыпался по округе — Ладно! — сказа она от насмеявшись — Только, правда, никому! А то нашей семье беда будет!
— Обещаю! — лицо мальчика стало серьёзным и напряженным.
Значит так — начала Алька – помнишь, по осени новый коровник сгорел?
* * *
В конце сентября сорок второго года в Красногорский сельсовет поступило распоряжение реквизировать на нужды фронта всех имеющихся в районе лошадей, за исключением молодняка. В короткие сроки лошади был собраны. Табун набрался не большой, всего восемнадцать голов. В ожидании отправки их разместили в пустующем коровнике, на окраине деревни Кулёмино, который был построен прямо перед войной, но из-за её начала так и не был введен в действие. Туда же доставили мешки с ячменем для прокорма лошадей на первое время. Но в ночь перед отправкой коровник сгорел. Табун спасли почти весь, но трёх лошадей вывести всё же не успели и они погибли придавленные рухнувшей горящей крышей.
Примчавшийся из города энкавэдшник заподозрил диверсию и хотел было арестовать председателя сельсовета. Однако деревенские в один голос заявили, что лично видели, как ночью в коровник ударила молния. Ночью и правда был сильный дождь и оперуполномоченный версию принял, оставив за скобками вопросы почему эти люди не спали ночью и как могла так полыхнуть мокрая от дождя крыша. Обвинение в диверсии уменьшилось до обвинения в халатности, но и тут не срослось — на следующий день председателю, и пяти последним дееспособным мужикам совхоза, принесли повестки в военкомат, и разбираться стало не с кем. В совхозе остались лишь бабы с детьми, старики да пара инвалидов, которые на момент пожара никакого отношения ни к коровнику, ни к управлению сельсоветом и совхозом не имели. Сгоревший коровник хотели поначалу разобрать, но из-за отсутствия мужиков, работы в совхозе и без этого стало совсем невпроворот, и от этой идеи отказались. А когда пошли снега, и пожарище замело к нему и вовсе забыли дорогу. Все. Кроме собак.
***
Тот день был одним из редких выходных дней, когда никому из Алькиной семьи не нужно было идти на работу, а Альке в школу. С началом войны, для и без того неизбалованных выходными колхозников, это слово вообще превратилось практически в пустой звук. Но в тот день жизнь сделала исключение, и Алькино семейство могло бы выспаться от души.
Однако выработанная с годами привычка вставать ещё до рассвета сработала безотказно и Просковья проснулась как всегда первой. Одевшись она сходила во двор, достала из сугроба круг замороженного молока и отпустила с цепи Волчка и Кучума. Теперь было можно. Просковья всегда сажала псов на цепь когда приносила с фермы и прятала в сугроб у крыльца краденое молоко, чтобы они, не дай Бог, случайно, не откопали. Ну а когда молоко заносилось в дом то спущенные с привязи псы служили надёжной защитой от каких нибудь нежданных гостей, появление которых в избе, во время готовки молочной каши, было совсем не обязательно.
Не спеша приготовив кашу, Просковья засыпала остатки колотого молочного льда в большую алюминиевую кружку и поставила к печи разогреваться. Первым от запаха каши поднялся со своей лежанки Егор Ильич. Почесал грудь, зевнул и, как был в одном исподнем, уселся к стоявшему у окна столу.
— Доброе утро, Просковья!
— Доброе, Егор Ильич.
Егор Ильич снова почесал грудь и посмотрел на печь — Вставайте, охламоны! Каша стынет! Из-под одеяла на печи появилась взъерошенная Ванькина голова.
— Иду, дед!
— Альку толкни. Где она тама закатилась.
— Щас — Ванька не глядя ткнул ногой в одеяло на другом краю печки — Вставай, кулёма!
Когда завтрак закончился, Алька попросилась во двор поиграть с собаками. Её засунули в дедовский тулуп, перепоясали с головы до пояса шалью, опустили ногами в огромные стоптанные валенки и выпустили за дверь. Алька осторожно спустилась с крыльца и направилась к собачьей конуре.
Ванька посмотрел в окно на бредущий по двору тулуп, встал в позу памятника Пушкину и выдал вдохновенную тираду:
Однажды, в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах… а сам с ноготок!
— Кулёма она кулёма и есть, храни её Господь. — с любовью глядя на внучку сказал Егор Ильич и перевел взгляд от окна на красный угол с иконой Николая Чудотворца.
— Слушай, Просковья, а у нас лампада то погасла! — Он поднялся и шагнул к лампаде. — Видать масло неважнецкое. Почище нужно. Ванька, спички подай!
— Дед, я с вас с лавки падаю — ответил Ванька — для себя, значит, мы кашу без масла едим, спичинку каждую пересчитываем, а для каких-то рисунков на дощечках и масла нужно получше и спичек не жалко.
— И получше, и не жалко – не оборачиваясь, подтвердил Егор Ильич и перекрестился. — Радуйся, что хоть каша на молоке. И вообще, не гневи Бога! Накажет!
— Да как он меня накажет, ежели нет его? — ехидно уточнил Ванька
— Мозгов у тебя нет, прости Господи! — снова перекрестившись сказал Егор Ильич. – и, поправляя икону буркнул куда-то в бок — Что-ж ты его, Господи, таким балбесом-то создал?
— Меня что-ли? — уточнил Ванька
— Ну не только тебя — вздохнул дед — Много вас таких бракованных у него получилось. Даже Адам и тот балбесом вышел. Не был бы балбес до сих пор в раю жил. А ан нет, слепил Господь первого с браком и пошло поехало — через одного дурак за дураком!
— Дед а ты чо, правда считаешь, что вот так и было — Бог создал Адама а от него все остальные люди произошли?
— А то как же. — ответил дед
В споре они даже не заметили как Просковья, накинув безрукавку, вышла на улицу.
— Значит, получается, мы все божьи создания? — Ванько хитро посмотрел на деда, предвкушая победу в споре.
— Все — скупо ответил дед, возвращаясь к столу.
— Тогда, получается и Гитлер — божье творение?
Егор Ильич тяжело опустился на лавку и из-под бровей в упор уставился на Ваньку:
— Получается так.
— А зачем он такого сатану создал?! – вызывающе спросил Ванька
Егор Ильич скрипнул зубами — Неисповедимы пути Господни, и помыслы его! Мал ты ещё чтобы это понять!
— А ты, дед, значит, понимаешь?
— И я не понимаю! — закипел Егор Ильич — И того зачем он Гитлера злодеем создал, и того зачем тебя дураком! Не нашего это ума дело! Раз создал Господь людей такими значит надо так!
— Да, что-ж это такое! — возмутился подросток — я удивляюсь таким людям! Двадцать пять лет советская власть их просвещает, просвещает, а они до сих пор дремучие как при царском режиме! Никакой Бог никого не создавал! Ты чо дед не знаешь, что все люди от обезьян произошли? Вот поэтому одни умнее, другие глупее, одни добрые другие злые!
— От кого произошли? — удивился дед
— От обезьяны! Животное такое в Африке есть. Человекообразное, но с хвостом! На дереве живет! Не слышал?
— Угу… то есть мы все от этой обезьяны произошли? И я, и ты, и Алька?
— Ну да!
В эту минуту в избу вернулась Просковья.
— Проська, а ну подь сюды — позвал Егор Ильич, продолжая в упор смотреть на Ваньку
— Что такое, Егор Ильич?
— Повертайся тудой сюдой! Дай я тебя разгляжу повнимательнее
— Это ещё зачем?
— Да всю жизнь хотел посмотреть, как обезьяна выглядит. Говорят они с хвостами и по деревьям скачут. А ты, глянь-ка, по земле ходишь и безхвостая. Чудны дела твои, Господи!
— Что вы такое несете, Егор Ильич?! — обиделась Просковья
— Я несу? Это вон сын твой малохольный говорит, что он от обезьяны на свет появился!
— Что?! Это родная мать для тебя обезьяна? Да чтоб тебе черт в лоб копытом дал! Атеист недоделанный! – Просковья широко замахнулась, намереваясь отвесить сыну подзатыльник. Он, защищаясь, закрыл голову руками и отвернулся к окну. Но возмездие оказалось неумолимым. За окном вдруг мелькнула какая то тень, стекло со звоном разлетелось, и с брызгами осколков, в избу влетел непонятный предмет угодив Ваньке точно в лоб. Ванька кулем повалился с лавки, следом грохнулся скосивший его снаряд — черное осмоленное копыто с обломком кости на которой краснели кусочки мёрзлого мяса и ошметки опаленной огнем шерсти.
Взвизгнув Просковья в ужасе отскочила в сторону, и повернувшись к иконам неистово закрестилась, повторяя как испорченная пластинка: — Святый Боже, иже еси на небеси! Святый Боже иже еси на небеси!
Оторопевший Егор Ильич забыв, что на нем только нижнее белье, не отрывая взгляда от распластавшегося на полу внука, и валяющегося рядом копыта, похлопал себя по несуществующим карманам в поисках кисета с махоркой.
— Зря, всё таки большевики церкву в селе закрыли… Ой, зря.
Дверь в избу отворилась и на пороге возникла Алька:
— Мам, дед, там собаки… — начала было она, но увидев лежащего на полу Ваньку осеклась — А что это с ним?
— Ничо — ответил Егор Ильич — Твоя мамка попросила чёрта, что бы он Ваньку в лоб копытом стукнул. Вот он и стукнул. Окно только разбил, пёсья несыть! Где теперь стекло брать?
— Где чёрт? — округлив глаза попятилась обратно на улицу Алька
— Та где… Вот лежит! — дед неопределенно махнул рукой в сторону Ваньки и копыта. — Проська, хватит причитать! Водичкой что-ли его побрызгай! — и он снова похлопал себя по бокам в поисках несуществующего кармана с кисетом.
— Сейчас! — Просковья кинулась в угол, схватила стоящий на полу под образами бутыль с водой и плеснула на копыто.
— Ты чо делаешь? — удивился Егор Ильич — Не на копыто лей! На Ваньку!
— Ваньку? — замерла в недоумении Просковья — А зачем Ваньку святой водой?
— Тьфу, дурища! — в сердцах ругнулся Егор Ильич — Да не святой водой, а колодезной! Чтоб в себя пришёл!
— А-а! — протянула Просковья. — Вот и я подумала, зачем Ваньку святой водой то окроплять? Щас! — Она взяла ведро и боком, стараясь не задеть Альку, выскочила во двор.
— Не зря говорят, что религия оглупляет человека — неожиданно сказал Ванька открывая глаза — Дед, а что, меня правда по лбу копытом?
— Правда — ответил дед поднимая с полу копыто — Вставай давай, нечего валяться — Пойдешь сейчас в район стекло для окна искать, а то вымерзнем здесь все. И на мать язык не распускай! Не то я тебя сам так оглуплю этим копытом, что не очухаешься — Егор Ильич сделал вид что замахивается копытом на Ваньку — Ишь ты, религия оглупляет!
— Ладно, ладно! — Ванька, прямо на спине быстро отполз подальше от деда, и сел на полу потирая оставленную копытом здоровую шишку на лбу. Шишка с каждой минутой все больше увеличивалась и синела.
— Дед, а копыто то, правда, чьё?
— Лошажье — вертя копыто в руках, ответил Егор Ильич — Здоровое! Как тебя не убило, атеист хренов? Не пойму только откуда оно взялось и кто его в тебя забуздырил?
— Я знаю! — звонко ответила Алька — это Кучум с Волчком!
Когда Алька вышла во двор поиграть с собаками она несколько минут не могла их найти. Конура была пуста, и Волчка с Кучумом нигде не было видно. Алька собралась было вернуться в избу но тут услышала где-то в конце улицы знакомый лай. Первым во двор забежал Кучум неся в пасти кусок обглоданной до кости лошадиной ноги с копытом. Следом нёсся Волчок.
Посреди двора они остановились, и началась весёлая возня за обладание этим призом. Волчок кружил вокруг Кучума пытаясь выхватить у него кость, Кучум уворачивался. Волчок промахиваясь клацал зубами и пытался забежать с другой стороны. Однако Кучум вертелся, как заведённый, и у Волчка ничего не получалась. Но какой-то момент, Волчок видимо слегка зацепил копыто зубами и оно, выскользнув из пасти, крутящегося юлой, Кучума, с разворота влетело в окно, и, разбив стекло, точным попаданием в молодой лоб пламенного атеиста, поставило убедительную точку в бессмысленном споре о природе происхождения человека.
— Неисповедимы пути Господни! — услышав Алькин рассказ сказал Егор Ильич и задумался. Лошадей в округе не было ни у кого уже больше полугода. Так откуда псы могли притащить лошадиную ногу? Вывод напрашивался сам собой — из сгоревшего осенью и давно забытого всеми коровника.
Дед отправил Альку на печь, Ваньку в район искать стекло, сказал Просковье заткнуть чем-нибудь разбитое окно а сам оделся и вышел к сараю.
В сарае он взял лыжи, положил в Алькины санки лом и лопату и ушел в туман.
Вернулся он затемно, привезя в санях два мешка ячменя. Занёс их в избу и отправился обратно. За ночь был сделано пять ходок и к утру в хате стояли двенадцать мешков зерна. Мешки были грязные, местами рваные, а зерно частью обгорелое, но вполне съедобное.
На следующий день Егор Ильич переделал, давно валявшуюся без дела, мясорубку в крупорушку и в доме стало достаточно ячменной крупы чтобы перестать бояться голода. Особенно вкупе с молоком, которое приносила Просковья.
Егор Ильич сожалел только о том, что мясо тех трёх погибших лошадей, которых он, вместе с мешками зерна, нашел под завалами коровника, оказалось совершенно несъедобно. Абсолютно разложившаяся дохлятина, годящаяся в пищу только оголодавшим собакам. Но гневить Бога было глупо — послал в голодный год, вдоволь зерна и на том спасибо!
Правда не обошлось без необходимости провести разъяснительную беседу с «октябрятско-комсомольским активом», поскольку поначалу Алька и Ванька в один голос заявили, что это зерно колхозное и его необходимо сдать в район. И Егору Ильичу стоило больших трудов убедить их в том, что зерно давно списано, забыто нигде в колхозе не числится и вообще местами горелое а следовательно порченное и потому колхозу ненужное а значит ничье. Опять-же вечно глодающим собакам теперь тоже можно будет хоть иногда делать кашу из совсем уж горелого зерна. Аргумент с собаками сработал лучше всего и Алька с Ванькой согласились никому ничего не рассказывать ни про коровник, ни про зерно. На том и порешили.
Благо, что дети не знали всей правды про молоко.
Передовая, январь 1943 года
Через несколько минут Иванова окончательно пришла в себя. Бухающие за бортом самоходки взрывы уже не казались ей такими страшными. Нужно было что-то делать. Просто лежать в безопасности, пока старшина спасает лётчика, было не правильно. Она проверила винтовку и подобралась просвету между катками бронированной машины.
Первое что она увидела — это ползущего обратно старшину. Он полз быстро и деловито, не обращая внимания на творящийся вокруг хаос. При этом следом за старшиной змеями ползли парашютные стропы. Ничего не понимая, Иванова протерла глаза. Оказалось, что несколько строп старшина держал в зубах. Поравнявшись с краем самоходки он перекатился под её защиту и выплюнув стропы выдохнул:
— Ну что уставилась? Очнулась? Тогда помогай, давай!
— Что делать-то? — непонимающе спросила Иванова.
— Сказку Пушкина про старика и старуху читала? — спросил старшина подавая ей несколько строп.
— Ну.. — ответила девушка, по прежнему ничего не понимая — и что?
— Тяни невод, глупая! — старшина перехватил поудобнее оставшийся пучок строп и потянул его на себя.
— Есть — послушно ответила Иванова, про себя решив, что старшину контузило взрывом. — А зачем?
— Там, Иванова, золотая рыбка! Ток с крылышками! Ты я смотрю до конца ещё в себя не пришла, раз такие глупые вопросы задаёшь. Ну, кого можно тянуть за стропы?
— Лётчик — осенило Иванову — товарищ старшина, а что-ж он сам-то..? — она похолодела от страшной мысли и тянуть показалось неожиданно тяжело — Он, что убит?
— Тяни, ворона! Каркаешь тут! Жив твой лётчик. Без сознания только. То ли ранен, то ли контужен, некогда было разбираться. А ползком такого бугая за шиворот волочь никаких сил не хватит. Да и подстрелят , быстрее чем вспотею. А так видишь как удобно. Не зря всё таки он к этим стропам прицеплен. Тяни, давай!
— Да тяну, я тяну! — ответила Иванова. Тянуть лежа было неудобно и тяжело плохо, к тому же в плотных рукавицах хорошо ухватить стропы не получалось и они все время выскальзывали.
— Делай как я! — рявкнул старшина, и скинув рукавицы, энергично заработал руками, короткими перехватами, затягивая стропы под самоходку.
Глядя на него Иванова тоже скинула рукавицы и ухватилась за стропы голыми руками. И почти сразу натянутые стропы скользнув в ладонях больно обожгли ей кожу.
— Ай! — по детски выдохнула она и бросив стропы прижала ладони к губам.
— Иванова! — бросив в её сторону короткий взгляд выдохнул старшина — Я же сказал — делай как я! Схватила, заломила, потянула .Перехватила, заломила, потянула! На излом бери, глупая! Не тяни прямо! Ты же без рук останешься, снайпер!
В это время одна из мин легла практически рядом с их укрытием. От взрыва самоходку тряхнуло и по корпусу затарабанили осколки и комья мерзлой земли.
— Быстрее, девочка! — прокричал старшина — Угробят лётчика нашего!
Ивановой стало не до мыслей о собственных ладонях. Она перестала их чувствовать, а просто тянула, попеременно выбрасывая вперед руки и механически повторяя — Схватила, заломила, потянула. Перехватила, заломила, потянула!
Лаз под корпус самоходки был небольшим, около полутора метров в ширину и чуть больше полуметра в высоту, к тому-же, прямо перед ним был небольшой бугорок, и потому Иванова долго не видела ничего кроме снега и пучка строп. Рядом сосредоточенно работал старшина. Стропы, путаясь и переплетаясь, быстро заполняли собой всё пространство под самоходкой. Наконец показались в широкие, брезентовые лямки парашютной подвесной системы и следом появился чёрный кожаный шлемофон лётчика.
— Хватит — старшина отпустил стропы, наполовину выполз наружу и ухватив пилота за плечи втащил его в укрытие. Вползая обратно он чуть не угодил ногой в лицо Ивановой, которой не терпелось увидеть пилота, но в тесном пространстве под самоходкой она видела только ноги и спину старшины. Она попыталась было протиснуться между старшиной и правым бортом, но только ободрала щеку об какую-то торчащую железяку и чуть не запуталась в стропах, которые, казалось, теперь были повсюду.
— Что с ним, Алексей Иванович — не выдержав, спросила она спину старшины.
— Винтовка твоя где? — вопросом на вопрос ответила спина.
Иванова быстро протянула руку, туда где оставила винтовку перед тем как начать тянуть пилота. Оружие было на месте.- При мне, товарищ старшина!
— Вперед под корму! Занять позицию и наблюдать за противником!
— А как-же..
— Наблюдать, я сказал! А то пока мы тут с тобой в медсанбат играем к нам может уже фрицы подбираются!
— Есть! — кое-как развернувшись, Иванова отползла к просвету под кормой самоходки откуда были видны немецкие окопы и заняв позицию для стрельбы прильнула к прицелу.
Снаружи продолжали греметь взрывы. То и дело, то там, то тут взметались в верх фонтаны земли и снега. Но пехоты видно не было. В основном работали миномёты. И немецкие и наши.
— Что там? — спросил старшина, осматривая неподвижного лётчика.
— Немцев не видно. Все в окопах попрятались. Мины только кидают.
-Хорошо — Не обнаружив у летчика видимых повреждений, старшина снял с него шлемофон. В районе затылка шлемофон оказался порван и залит кровью. Старшина аккуратно повернул голову пилота. Затылок ожидаемо тоже оказался в крови. Из-под слипшихся волос белела кость черепа. Старшина, осторожно раздвинул волосы и присмотрелся. Сама по себе рана была некритичной — просто рассекло кожу. Но удар судя по всему был довольно сильным.
— Я упала с сеновала, тормозила головой — сказал старшина – Эк, тебя угораздило. Интересно обо что это ты так приложился? — Старшина отложил в сторону шлемофон, и взявшись за стропы затянул под самоходку край парашюта. — Сейчас мы тебя перебинтуем. — он достал нож и принялся отрезать от купола кусок ткани.
— Алексей Иванович, что с ним? — не отрываясь от прицела, спросила Иванова — Он жив?
— Да жив, жив. Отдыхает просто — перебинтовывая пилотскую голову, ответил Алексей Иванович – Видимо, когда за парашютом тащило головой обо что-то затормозил.
Закончив бинтовать, старшина расстегнул на лётчике китель и залез во внутренний нагрудный карман — Так, что тут у нас? Ага, удостоверение личности. Предъявитель сего: Горелов Павел Ильич, состоит на действительной военной службе в шестьдесят первой истребительной авиационной бригаде ВВС КБФ. — старшина перелистнул страницу
— Командир звена. Капитан. — он закрыл удостоверение, положил его обратно в карман летчика и застегнул китель. — Так ты у нас альбатрос, капитан.
Между тем стрельба и взрывы снаружи утихли.
— Доложи обстановку, Иванова!
— Всё тихо, товарищ старшина. Стрелять перестали. Никого не видно.
— А наши немцы как? Не шевелятся?
Иванова перевела прицел на лежащие в снегу тела немцев, которых они со старшиной подстрелили перед началом артобстрела. Немцы были мертвы. Троих уже почти полностью засыпало поднятой взрывами мерзлой землёй, а у офицера из под снега торчала только рука.
— Нет, не шевелятся. Все мёртвые.
— Хорошо. Как стемнеет, сползаем к ним за документами, и домой.
— Скорее бы — ответила девушка — а то я замёрзла что-то. Товарищ старшина, а почему вы лётчика альбатросом назвали?
— Дай-ка я сам обстановку оценю. — Старшина, с трудом развернувшись, подполз к Ивановой, не торопясь пристроил свою винтовку в проём между катками самоходки и тоже стал разглядывать вражеские позиции
— А ты что не знаешь что такое альбатрос? А, Катя?
У Ивановой перехватило дыхание.
— Что молчишь? — спросил старшина — в школе плохо мир животных и птиц изучала?
— Вы меня первый раз по имени назвали, Алексей Иванович.
— Правильно. Сейчас война — всех по имени звать, смысла нет, только запомнишь уже убили. Поэтому я по имени называю только друзей. Ну и снайперов.
— Надо же.. — Иванова покраснела, но старшина этого не видел — Так я — снайпер? Ведь не друг же?
— Ну ещё не совсем снайпер, и не совсем друг. Но и того и того уже пополам, и если сложить, то вроде как уже не просто Иванова — сказал старшина
Иванова, не отрываясь от прицела, почувствовала, что он улыбается. В прицеле у Ивановой были вражеские окопы, изрытая взрывами земля и припрошенные снегом трупы убитых ей немцев, обхватившие винтовку пальцы зябли не смотря на хорошие варежки из собачьей шерсти, тело давно казалось промерзшим настолько, что холод уже просто не замечался, а в душе у Кати разлилось радостное, восторженное летнее тепло.
— Спасибо, Алексей Иванович! Так почему, альбатрос, то? Я знаю, что альбатрос — это птица такая, морская.
— Так и лётчик наш тоже птица морская — ответил старшина — В удостоверении написано «Авиационная бригада кабээф»
— А что это -«кабээф»?
— Краснознамённый балтийский флот. Лётчик наш не простой, а морской! Ну, чем не альбатрос?
Продолжение следует…
© Copyright: Олег Русских, 2023