Рукавицы для снайпера

— А как это вы узнали, что наш? — удивлённо прошептал первый — Вы же на небо не смотрели!

— По звуку. Слышно было моторы, и немца и нашего, пока они дрались. У нашего звук другой. А потом наш стрекотать перестал, а немец к своим полетел. Слышно же было. Так, что наш это падает, к бабке не ходи.

— Так если наш, нужно же посмотреть куда упадёт, может лётчика спасать надо! — первый боец опять попытался повернуть голову к небу.

— Мать твою за ногу! — ещё злее зашипел второй — Не шевелись, я кому сказал! И замолчи уже наконец! Сейчас узнаем куда упадёт.

— Как?

— По звуку, твою мать! Громыхнёт, поймёшь.

— А лётчик?- Если жив, с парашютом выпрыгнет, да уже наверное выпрыгнул, а если нет то земля ему пухом.

— Так и надо посмотреть, если выпрыгнул то куда падает, вдруг к немцам!

— Иванова! — окончательно рассвирепел напарник — ещё слово или движение и о снайперской службе забудь! Вернёмся я такой рапорт накатаю тебя не то что в снайпера в санитарки не возьмут! До самой победы будешь на кухне бульбу чистить!

— Простите, Алексей Иванович — дрожащим голосом ответила Иванова — просто лётчика жалко.

Напарнику показалось, что она всхлипнула. Он скосил глаза в её сторону и примиряюще прошептал:

— Ладно, не хлюпай носом. Если убит твой лётчик, считай его героем. А если жив, то через пару минут он за собой такой тарарам притащит, что мало не покажется. Только не верти головой, как родную прошу! Наблюдателей за твоим пилотом и без тебя считать, не пересчитать. Слышишь, как всё затихло? Значит, он таки выпрыгнул и на парашюте спускается. А все ждут куда его занесёт, к нашим или к немцам.

Иванова вдруг поняла, что Алексей Иванович прав. И в немецких окопах впереди, и в наших окопах далеко сзади установилась какая-то густая, напряжённая тишина.

Передовая молчала. Все случайные и неслучайные звуки, сопровождающие позиции в «мирное» время между боями, исчезли. Только сверху быстро нарастал, неподдающийся описанию, даже не звук, а скорее шелест, падающего мёртвого самолёта. Иванова закрыла глаза и беззвучно прошептала «Лётчик, родненький, выживи, пожалуйста!»

В ту же секунду где-то далеко справа ухнул взрыв.

— Всё! — тихо сказал Алексей Иванович — сейчас начнётся. Иванова, держи сектор. Сейчас фашист в полный рост попрёт. Да открой ты глаза, дура! Уснула что-ли?

Иванова чуть заметно вздрогнула — С чего вы взяли?

— Что уснула или, что попрёт?

— Что сейчас и в полный рост.

— С того и взял, что самолет прямо над нами сбили, а упал он, судя по звуку, метров пятьсот-восемьсот отсюда, примерно в районе второго батальона. Значит, если летчик твой сразу выпрыгнул, то несет его сейчас ни к нашим, ни к немцам а прямо на наши с тобой головы. Ветер, сама видишь, куда дует. Точнёхонько вдоль фронта. В общем, думаю я, через минуту, он где-то рядом с нами приземлится. А немец, к бабке не ходи, его хватать кинется. Немцу то сюда вдвое ближе, чем нашим. Да вон уже в их окопах хай поднялся. Слышишь? Значит прав я. Сюда летуна несёт.

Нарушенную взрывом упавшего самолёта тишину теперь разрезали раздававшиеся из окопов гортанные звуки немецких команд.

— А вдруг не выпрыгнул летчик, — в голосе Ивановой послышалось недоверие — разбился вместе с самолётом, а немцы просто так шумят. Может в атаку собираются.

— Угу — буркнул Алексей Иванович — он не выпрыгнул, немцы в атаку… вот так дуриком, без артподготовки… Ну-ка глянь влево двадцать.

Иванова осторожно повела прицелом в указанную сторону и почти сразу увидела приподнявшуюся из-за бруствера немецкого окопа голову человека в окрашенной в белый цвет каске.

— Алексей Иванович! Немец! — шёпот Ивановой прозвучал так испуганно и в тоже время радостно, что показался напарнику чуть ли не оглушающим.

— Немец! Алексей Иванович!

— Не ори! Сам вижу, что не монгол! Что он делает этот немец?

— В бинокль смотрит и что-то говорит, только не пойму кому.

— Это я вижу. А куда смотрит?

— Куда-то вверх над нами и влево.

— От себя влево, от нас вправо. И постепенно все ниже. Так?

— Так.

— Ну и что, ты думаешь, он там высматривает, а, Иванова?

Ответ был настолько очевиден, что Иванова пристыженно промолчала. То, как её напарник ни разу не глянув в небо и не видя, ни самого воздушного боя, ни падения нашего истребителя, по звуку, и поведению немцев в окопах определил не только чей самолет был сбит, но и то, что лётчик выпрыгнул с парашютом и то куда он сейчас приземлится сразило её наповал. Она и впрямь почувствовала себя дурой, каковой её назвал Алексей Иванович.
Сказать было нечего. Иванова крепче сжала винтовку и принялась рассматривать немецкого наблюдателя который всё ещё смотрел в бинокль сопровождая взглядом спуск невидимого Ивановой парашютиста. Но долго молчать у неё не получилось.

— Товарищ старшина — прошептала она — а почему мы в этого немца не стреляем? Он же как на ладони!

— Не-е, Иванова, — ответил Алексей Иванович, медленно ведя прицелом вдоль всей линии немецких окопов — сегодня нам этот один не нужен. Сегодня у нас большая охота намечается, спасибо твоему летуну. Я же тебе сказал, ща немцы гуртом из окопов полезут его в плен брать. А наши по ним палить начнут. А немцы в ответ. И такой гвалт поднимется, что про нас никто сразу и недопетрит. Тут то мы и повеселимся. А если этого одного сейчас щёлкнуть, то всё, поймут, что снайпера рядом и, в дурняка минами закидают. И нас и летуна нашего. Вот так вот. Ох и заварится сейчас каша, будь оно всё не ладно.

Алексей Иванович, не отрываясь от прицела, медленно снял зубами правую рукавицу и положил указательный палец на спусковой крючок.

— Так, сейчас наш летчик появится. Держи сектор с наблюдателем. И не стреляй, пока не скажу. Вообще не стреляй! Просто смотри и сообщай где, что и кто.

— Да почему не стрелять то?! — возмущённо зашептала Иванова — Я же тоже снайпер!

— Да какой ты снайпер?! — прошептал Алексей Иванович — То я вашей подготовки не знаю! Три месяца курсов, и три патрона по фанере! Сказал, наблюдай, докладывай ситуацию, жди команды! Всё!

— Ну, Алексей Иванович! Ну,  товарищ старшина…

— Цыть! Вот он! Вправо двести!

Приземление парашютиста они увидели одновременно…

 Едва ноги пилота коснулись земли, купол его парашюта, плавно опустившись следом, завалился на бок как большое спиленное дерево. Теряя наполнявший его воздух, он сминался и и оседал превращаясь в огромный бесформенный кусок ткани. Но в тот момент когда его край коснулся земли сильный порыв ветра ворвался в него и, вновь наполнив, потащил по полю увлекая за собой приземлившегося человека. От резкого рывка парашютист упал на спину, и его поволокло по снегу, словно беспомощную тряпочную куклу.

 Матерясь и отплевываясь от летящей в лицо снежной крошки, капитан Горелов перевернулся на живот и, как требовали парашютные наставления и личный прыжковый опыт, попытался ухватить руками несколько нижних строп, чтобы потянув их на себя «погасить» купол и остановить «протаскивание». Но в толстых лётных перчатках удержать тонкие стропы оказалось не так-то просто. У Горелова это был первый зимний прыжок и с подобной ситуацией ему сталкиваться еще не приходилось. Недолго думая он скинул обе перчатки и вновь ухватился за стропы. И тут же понял, что теперь положение стало ещё хуже.
Ветер тащил его купол с приличной скоростью. С такой же скоростью, животом по снегу, за парашютом волокло и самого Горелова. Наполовину расстегнутый кожаный реглан черпал в себя снег как тонущий крейсер воду. Снег набился под одежду Горелова практически везде от ворота до пояса. И как только Горелов скинул перчатки с крагами, и вытянул руки вперед, пытаясь поймать стропы, снег сразу же набился и в рукава, наполнив их до самых подмышек. Но самым неприятным оказалось то, что на кистях рук снег сразу же таял, а на мокрую кожу тут-же налипал новый. «Температура воздуха за бортом» была почти минус тридцать, и мокрые руки моментально превратились в две бесполезных замёрзших култышки с негнущимися пальцами. Теперь схватить ими стропы нечего было и думать.
 Парашют волок беспомощного Горелова вдоль между позициями немцев и своих, с небольшим сносом в сторону притаившейся у разбитой самоходки снайперской пары. Но немецкие окопы были значительно ближе советских. И в них уже засуетились, замельтешили каски фрицев готовящихся броситься на захват пилота. Только Горелов этого не видел. Его лицо превратилось в ледяную маску с залепленными снегом глазами. И он понятия не имел, куда его сейчас волочёт по этому, чертовому, полю. Поле было длинным, ветер сильным, и ожидать, что ветер вдруг резко стихнет было бессмысленно. Оледеневающему Горелову оставалось надеяться только на чудо.

— Славно едет — разглядывая в прицел скользящего за парашютом Горелова, сказал Алексей Иванович — Готовься, Иванова, сейчас мы с тобой немецкого офицера щёлкнем, и ещё пару-тройку гансов помельче.

— Где офицер? — Иванова немного нервно повела стволом винтовки слева направо пытаясь в оптику найти на немецкой стороне офицера.

— Не дёргайся — усмехнулся Алексей Иванович — Сейчас появится. Говорят, этим гадам за пленение советского летчика награда полагается, ну или шнапс дополнительно. Так что вылезет какой-нибудь «оберст». Обязательно вылезет! К бабке не ходи!

— Товарищ старшина, заволновалась Иванова — а наш лётчик, что убитый что ли?

— С чего ты взяла?

— Ну а что он за парашютом лежа едет и не встает?

— Да тьфу на тебя — облегченно выдохнул старшина — Ты пробовала встать, когда тебя за шиворот на пузе волокут, причем быстрее чем ты бегаешь? Самое большое, что у тебя получится — это на карачки встать. А вот на ноги нет. И обратно потом самостоятельно лечь тоже уже не получится. Так и будешь за парашютом на карачках бежать пока руки не подломятся и ты мордой, пардон, лицом своим красивым, на всей скорости в землю не воткнёшься. Хорошо если при этом только лицо до кости продерёшь, а то можешь и шею сломать. Так что правильно лётчик едет.

— А что остановиться как-нибудь нельзя?

— Можно, наверное. Но видать у него не получается. Ничего, сейчас в какой-нибудь танк упрётся и остановится.

— Алексей Иванович, так вы же сами видите — он же прямо на нас едет. В нашу самоходку и упрётся.

— Похоже, что так. Но не хотелось бы. Такое внимание нам совсем не нужно. Надеюсь, не доедет. Ну или мимо проедет.

— Так он что для нас как приманка что-ли? – с сомнением спросила Иванова

— Получается так.

— Так это не по правильному – в голосе Ивановой послышалось возмущение – не по советски это!

— Бога ради – не меняясь в лице ответил старшина – вставай, беги, спасай! А я стрелять не буду, когда немцы к нему побегут. Что-бы всё было по честному, по советски. Так тебя устроит?

— Да как вы….. – начала было Иванова, но в это время из немецких окопов стали подниматься фигуры солдат.

Старшина плотней прижал к плечу приклад винтовки и сказал ровным голосом:

— Всё, девочка, конец беседе. Немцы попёрли. Сейчас наши по ним палить начнут. Значит, слушай команду. Если немец пойдет цепью, то, как только наши огонь откроют, под этот шум, и ты стреляй. Но не раньше, чем наши начнут. Но и не затягивай, а то немцы залечь могут. Начинаешь с крайнего левого. Центр и правый фланг не трогай — это мои. Первую минуту будет неразбериха кто откуда палит. Делаем максимум по три выстрела. По три не больше! Но быстро, как только возможно. И отползаем под самоходку мины пережидать. Ясно? А если пойдут гуськом след в след, значит минное поле у них перед окопами и они по чистому проходу идут, и так гуськом след в след идти и будут пока заминированная полоса не кончится. Тогда ты не стреляешь. Запоминаешь ориентиры прохода и не суетишься. Ждешь моей команды. Поняла?

— Поняла — голос Ивановой слегка дрожал — Так вы же говорили мне вообще не стрелять.

— Ситуация поменялась. Так что будет у тебя нынче дебют, снайпер.

 В эту минуту шестеро немецких солдат и офицер, перевалив через бруствер, бросились наперерез гонимому ветром парашюту. До советских окопов было далеко и потому они бежали не таясь и не пригибаясь. Цепью. Местами снег был достаточно глубоким и то и дело кто-нибудь из них проваливался и падал, но тут же вставал и продолжал бежать. Немецкий офицер бежал в центре, постоянно выкрикивая какие-то команды. Судя потому, как цепь синхронно отклонялась влево, офицер корректировал направление движения группы так чтобы наверняка пересечься со скользящим по полю куполом. Парашют с волочащимся за ним лётчиком неотвратимо приближался именно к разбитой самоходке недалеко от которой лежали Алексей Иванович и Иванова. И группа шла прямо на них.

 Иванова поймала в прицел крайнего солдата слева и внезапно почувствовала как у неё взмокла спина. Немец был маленьким и нескладным, с красным от мороза лицом. Спотыкаясь и поскальзываясь, он так неуклюже пытался сохранить равновесие, стараясь при этом не выронить винтовку, что казалось, будто он и не падает то только потому, что держится за неё как акробат за шест. Винтовка в его руках больше напоминала весло байдарочника или метлу дворника, а не оружие.
 Вот точно так же неуклюже, в один из майских дней её далёкого довоенного детства, дворник дядя Миша танцевал однажды со своей метлой. Посреди двора на табурете стоял патефон. Из-под иглы с заезженной грампластинки плыла «Рио-Рита». Подвыпивший дядя Миша, припадая на покалеченную в гражданской правую ногу, пытался танцевать никому неизвестный танец, представляя свою метлу женщиной. «Для тебя, Риорита звучит серенада в ночи…» Он пытался вести свою партнёршу бережно и аккуратно, но она упрямо норовила выскользнуть из его объятий. «Для меня, Риорита…»

 Только дядя Миша был в возрасте, а солдат совсем мальчик. Наверное не намного старше Ивановой. «Господи-божечки» — подумала она — «Я же сейчас его убью.» Ей вдруг показалось, что указательный палец лежавший на спусковом крючке стал каменным, и не то что сделать выстрел, а даже просто пошевелить им у нее совершенно нет сил. — «Да, что же это? Это же немец, фашист. Они же папу убили. Может именно вот этот и убил. А сейчас идёт нашего лётчика убивать! Я же должна отомстить! Я могу!»
Но палец по прежнему оставался каменным.

 Старшина был прав, до этого дня Иванова стреляла только по фанерным мишеням. Да, стреляла хорошо, даже отлично, но это были простые, бездушные куски фанеры. А сейчас в её прицеле был живой человек. Немец, фашист, но живой. Вот он торопится, спотыкается, что-то бормочет себе под нос. Может ругается, может молится, а она должна выстрелить в него и убить. И лицо этого немецкого мальчика вдруг показалось ей таким до боли родным, что Ивановой захотелось закрыть глаза, бросить винтовку, уткнуться лицом в снег и заплакать.
 Но тут за её спиной сухо щёлкнул выстрел. Сначала один, потом второй. И передовая загремела, затрещала злым рокотом пулеметных очередей и отрывочным винтовочным кашлем, захаркала в снежную мякоть горячими пулями возвращая Иванову в реальный мир. Вздрогнув от неожиданности она мотнула головой отгоняя сковавший её морок. В перекрестье её прицела был фашист. Под указательным пальцем стыла в ожидании спусковая скоба.

— За папу! — прошептала она и нажала курок.

 Немец выронил винтовку и упал. Иванова даже не поняла она ли его убила или в него прилетело от кого-то из наших окопов. Ей уже некогда было об этом думать. Она думала только о том, что должна и может сделать еще два выстрела. Два выстрела — два немца. Два фашиста. Она слегка повела стволом, выискивая следующую цель. Немецкая цепь уже распалась. Два солдата, судя по всему, были убиты и лежали не шевелясь, двое других присели на корточки, вскинув винтовки, но почему-то не стреляли, ещё один, пригнувшись, бежал к офицеру, который сидел на снегу обхватив руками живот. Похоже, офицер был серьёзно ранен и солдат бежал к нему на помощь. Но не добежал.
Сбоку от Ивановой раздался хлопок выстрела и солдат упал на спину, словно наткнувшись на что-то не видимое.

— Два! — голос Алексей Ивановича был деловит и спокоен — Не спи, Иванова! Сказал он, прицеливаясь в следующего немца. Не спи!

Иванова поймала в прицел в голову одного из сидевших на корточках фрицев и выстрелила. Немец завалился на спину. В туже секунду сбоку раздался ещё один выстрел старшины, и соседний от убитого Ивановой, солдат тоже рухнул в снег.

— Три! — сказал старшина — уходим Иванова! Сейчас минами крыть начнут! — Алексей Иванович уже не шептал, а говорил в полный голос, почти перекрикивая усиливавшуюся трескотню перестрелки. С обоих сторон уже вовсю работали пулемёты. Хаотичная, по началу, стрельба стала осмысленной и злой, и не было никаких сомнений, что к этому концерту вот-вот подключится артиллерия.

— Сейчас, Алексей Иванович! — Иванова снова прицелилась, готовясь сделать третий выстрел. Немец, которого она взяла в прицел, испуганно пятился назад к своим окопам, уже не помышляя ни о чем кроме спасения собственной жизни. — Сейчас, товарищ старшина… — Но тут на неё сверху навалилось что-то мягкое и бесформенное. Не выпуская винтовки, она крутнулась на левый бок и поняла, что с ног до головы окутана скользкой полупрозрачной тканью. Белым шёлком парашютного купола.

 
Урал, деревня Кулёмино, двумя месяцами ранее.

 В темноте избы негромко скрипнули половицы. Стараясь не шуметь, Прасковья осторожно приоткрыла входную дверь и выскользнула на крыльцо. Светало. В прежнее время сейчас уже бы звонко загорланили петухи, оповещая всю деревню о наступлении нового дня. Но последних петухов съели еще в самом начале первой военной зимы, и потому в деревне было тихо. Только в собачьей будке у забора негромко звякнула цепь. Оттуда высунулись две рыжие собачьи головы и выжидательно уставились на хозяйку.

— Тихо! — глядя на собак негромко сказала Прасковья и приставила палец к губам. Головы синхронно зевнули и исчезли в глубине конуры. Прасковья спустилась с крыльца и огляделась по сторонам. Деревня спала. Она ещё раз огляделась и нагнулась к небольшому наметенному под стены дома сугробу, явно намереваясь что-то из него достать.

— Это ещё что? — вдруг сказала она неизвестно кому.
От крыльца к сугробу тянулась цепочка замёрзших желтых капель, превращаясь в его середине в неровную круглую проталину такого же жёлтого цвета.

— Ах, ты ж коровий хвост! — вырвалось у Прасковьи — она упала на колени и начала лихорадочно разгребать ладонями снег вокруг этого пятна.

— Не дай, Бог! Убью! Как есть убью! — Её руки нащупали в снегу округлый кусок льда, и она торопливо потянула его на себя. Это был плоский круг замороженного молока, размером с большую миску.
Миску эту Прасковья специально принесла из дома в колхозный коровник. Каждый день в одну из доек, подгадав момент, когда никого не было поблизости, она тайком надаивала в неё молоко колхозных коров и прятала под охапку сена у входа. К концу рабочего дня молоко замерзало. Прасковья вытряхивала это замороженное богатство из миски на чистый кусок холщовой ткани и, бережно завернув, выносила под одеждой мимо ничего не подозревающего бригадира Сазонова, который, за недостатком других мужиков, был одновременно и председателем и трактористом и ещё Бог знает кем.

 Вообще Сазонов был мужиком добродушным и понимающим, и возможно не стал бы подводить Прасковью под статью, попадись она ему за этим воровством. Но время было военное и статья за такое уж больно страшная. И потому Прасковья хитрила и береглась, как могла. Таилась даже от своих детей, ради которых собственно это молоко и воровала.

 Она боялась не только, того что дети кому-нибудь проболтаются, но и того, что они не поймут и осудят. А как же иначе? Они с мужем сами с пелёнок вбивали в их голову правило не брать чужого. Прасковье было страшно, но военная голодуха и слабое здоровье маленькой дочери Альки не оставляли ей выбора. Главное чтобы дети ничего не знали.

 Пока ещё Прасковье удавалось их обманывать. Дети считали, что молоко в доме — это часть продпайка, который определило колхозникам правление. Благо, что детству недосуг высчитывать на сколько и на что, в реальной жизни, хватило бы полутора литров в неделю на одного работающего.
Поэтому, ну и ещё очень опасаясь визита каких-нибудь нежданных гостей, Прасковья никогда не приносила краденное молоко сразу в дом, а прятала во дворе зарыв в снег. А утром, пока все спят, тайком откапывала и готовила всем кашу, а Альке обязательную кружку горячего молока, с маленькой ложечкой мёда, необходимого для её больных легких.

 Но сегодня, да и завтра тоже ни каши, ни горячего молока уже не предвиделось. Круг молочного льда, обычно матово белый и гладкий, был рыхлым и желтым, с вымоиной с левого края источавшей характерный едкий запах.
— Ах, ты ж паршивец…- горестно прошептала Просковья — ну я тебе сейчас… — Она сунула испорченное молоко в щель между досками под крыльцом и бросилась в избу. Через секунду в избе загрохотали сбиваемые в темноте ведра и кастрюли.

— Поганец! — вырывался на улицу голос Прасковьи — я сколько раз тебя просила не ссать ночью, где ни попадя! Я сколько раз просила до сортира свою мочу доносить! Мало того что все углы во дворе обмочил так теперь уже прямо с крыльца ссать начал! Убью, паразита!

В доме послышалась беготня и звуки шлепков. Судя по всему, кого-то хаотично хлестали чем-то вроде мокрого полотенца. Распахнулась дверь и на крыльцо испуганным колобком выкатился подросток в белой нательной рубахе и кальсонах. В след за ним вылетел огромный валенок и угодил ему прямо в затылок.

— За что, мама?! — скатываясь с крыльца, заскулил подросток — Не я это!

В ответ из избы вылетел ещё один валенок, но уже мимо и на крыльце появилась злая, запыхавшаяся Прасковья:
— Не ты, как же! Скажи ещё дед собственный дом обсыкает! Или Алька!

— Так может собаки это? — подросток забежал за угол дома и остановился, пританцовывая на снегу босыми ногами.

— Сам ты, Ванька, собака! — не унималась женщина — У них цепь до крыльца не достаёт, псина ты бесстыжая!

За плечом Прасковьи появилась всклоченная седая голова пожилого мужчины: — Прося, ты чего тут воздушную тревогу устроила? Немцы что ли прорвались?

— Да лучше бы немцы! — в сердцах ответила Прасковья, подбирая валяющиеся по двору валенки — Те хоть культурные, даром, что фашисты, а на собственное крыльцо мочиться не будут. Доброе, утро, Илья Егорыч!

— То ты немцев видела — сказал Илья Егорович, пытаясь почесать спину о косяк двери — Чот не вижу я ничего на крыльце то.

— А вы правее гляньте — многозначительно ответила Прасковья.

 Они, одновременно, взглянули в сторону злосчастного сугроба. Илья Егорович на секунду замер осмысливая увиденное и снова повернулся к Прасковье. Их взгляды встретились. Брови Егорыча слегка приподнявшись изобразили немой вопрос «Да не ужто?» Прасковья, держа под мышкой валенки, чуть заметно развела в стороны ладони: «Ну вот так…» Мужчина задумался, пожевал верхнюю губу и хмыкнул:
— Ну приспичило малому ночью, так, что до сортира не до бёг, ну так и чо? Бывает! Чего горланить на всю деревню как советское радио?

— Да ну вас! Что старый, что малый — обиделась Прасковья и зашла в избу.

 Едва Прасковья скрылась за дверью, из-за угла высунулась голова Ваньки: — Дед, а дед, не знаешь, чего эт она так разбушевалась? Даже страшно в хату вертаться.

— А бес её знает. — продолжив чесать спину о дверной косяк, лениво ответил Илья Егорович: — Баба она баба и есть. Ты вот, что Ванька, ты, правда, давай завязывай отливать где нипопадя. Есть сортир — бегай тудой! А то весь двор уже зассал. Вон Кучум с Волчком и то на свою конуру лапы не поднимают, а ты уже чуть не на крыльцо мочишься. Права Проська. В следующий раз и я те оплеух навешаю.

— Так колотун же ночью, дед! А до сортира эвон куда бежать — продолжая пританцовывать на снегу — заныл Ванька — В калошах скользко и холодно, а валенки у мамки под головой заместо подушки. Можно я уже хату зайду? Светло уже а я стою в одних портках.

— А кого тебе стесняться, собак что-ли? На улице ни души… — зевнул Илья Егорович — Да заходи, мне-то что.

— Заходи, заходи — раздался из избы голос Прасковьи — я как раз тут твои калоши нашла. Сейчас между глаз тебе ими и залеплю! Холодно ему в них, видишь ли! Значит, к девкам в Барышниково, за семь вёрст, ему в калошах не холодно, а десять шагов в них до сортира пройти у него ноги мёрзнут! Поскользнуться боится!

— И вовсе я не к девкам бегал! — осмелел Ванька — Я на комсомольские собрания ходил! И Барышниково уже давно не Барышниково а Красногорское!

В ответ из избы, мимо Ильи Егровича, на улицу вылетели калоши — Обуйся, комсомолец, пока ходули не отморозил! И давай Кучума в санки запрягай, Альке в школу пора.

— Так мы не ели ещё!- удивился Ванька.

— Нет, сегодня ничего! Не успела я! На дойку опаздываю! Альке вон хлеба с вареной картохой заверну, в школе перекусит. А вы с дедом, как я уйду, сами чего нить пошукайте. Ну, или тоже картошки отварите.

— Чо мы пошукаем то? — вопросительно посмотрел на деда Ванька — кроме картохи и нет ничего.

— Благо, хоть картоха есть — философски ответил Илья Егорыч, и присев на крыльцо достал из кармана наброшенного на плечи пиджака кисет — Давай, Ванька, запрягай Кучума, а я пока дымком перекушу. В кисете кроме махорки лежали небольшие листки порезанной газеты. Егорыч привычным движением свернул самокрутку и вынул из другого кармана пиджака коробок спичек намереваясь прикурить.

— Дед, а ты чо делаешь? — надевая калоши, спросил Ванька

— Что я делаю?

— Ты чо от спичек прикуривать собрался? Печь же в доме горит! Или мы с утра разбогатели?

— Тьфу! — сплюнул Илья Егорович — Нет, Ванька, сегодня с утра мы как раз обеднели. Просто не хочу в избе дымить, для Альки вредно.

— Так давай я сейчас уголек из печи принесу — оживился Ванька

— Тебе лишь бы в хату! Запрягай уже! Прикурю от спички один раз, ничо не случится.

— Кто стоит у костра и прикуривает от спички, тот враг народа! — Отвернувшись обиженно буркнул Ванька направляясь к собачьей конуре.

На полпути ему в спину ударило, метко пущенное дедом, старое железное ведро. Ванька упал лицом в снег и взвыл:
— Да, что-ж сегодня за день-то такой?!

Дед затянулся тлеющей самокруткой и удовлетворённо выпустил в небо кольца густого ароматного дыма:
— Началось в колхозе утро.

 
Передовая, январь 1943 года

 Гонимый ветром парашют Горелова наткнувшись на борт самоходки остановился и осел накрывая собой её правый борт и лёжку снайперов. Предвидевший подобную ситуацию старшина Алексей Плахов за пару секунд до этого перекатился в сторону, и купол накрыл только Иванову. Она, не ожидавшая подобного развития событий, не сразу поняла, что произошло, а когда инстинктивно тоже попыталась откатиться в бок, несколько парашютных строп зацепились за оптику ее винтовки и затянули край купола под переворачивающуюся девушку. В результате она завернулась в ткань как балующийся ребенок в одеяло. Однако Ивановой было не до смеха. Опутанная по рукам и ногам она беспомощно вертелась на снегу, словно куколка огромной бабочки, совершенно потеряв ориентацию в пространстве, и уже не понимая, в какой стороне немцы, в какой наши, где самоходка и где старшина. И тут заработали немецкие миномёты. Услышав приближающиеся взрывы Иванова, окончательно впала в панику и сделала то, чего делать ни в коем случае не следовало — попыталась встать на ноги. Только в коконе парашютной ткани это оказалась не так просто. Всё что у неё получилось — это встать на четвереньки. Рядом бухнул ещё один взрыв.

— Мама!- Не выдержав, крикнула девушка, и, всё также стоя на четвереньках, заметалась под куполом из стороны в сторону. Внезапно что-то сильно толкнуло её бок, и кто-то навалившись на неё всем телом, родным до боли голосом произнес родную до слёз фразу: — Не дёргайся, дура! — и после очередного взрыва продолжил: — Сейчас я тебя вытащу!

Лезвие ножа распороло ткань купола, освобождая перепуганную Иванову из плена. — Ползи за мной, быстро! — распорядился старшина — И винтовку не забудь!

 Через несколько секунд они были под днищем самоходки. Со всех сторон гремела стрельба, и рвались снаряды, но под этим стальным монстром было спокойно. Иванова подползла к старшине и уткнулась лицом в его плечо — Спасибо, Алексей Иванович — губы её задрожали — Спасибо, товарищ старшина!

— Ну, ну.. — успокоительно произнес Плахов — испугалась, дурёха?

— Да — призналась Иванова — очень. — её начала колотить крупная дрожь.

Старшина достал фляжку открутил крышку и протянул Ивановой — Ты вот что, ты полежи пока, отдышись. На, хлебни.

— Что это?

— Наркомовские.

— Не, — Иванова мотнула головой — не буду, не пью я.

— А пить и не надо. Один глоток, чтобы встряхнуло. В себя придешь. А я отползу не надолго. Только ты не высовывайся. Немцы теперь знают, что мы здесь. А хорошие стрелки и у них имеются. Так что просто лежи, отдыхай.

— А вы куда, Алексей Иванович? — продолжая дрожать, спросила девушка.

— Глоток сделай, скажу! — настойчиво повторил старшина

Иванова кивнула, и, закрыв глаза приложилась губами к фляжке. Спирт обжёг горло, её передёрнуло и на глазах выступили слёзы — Ыыых! — выдохнула она и попыталась занюхать рукавом, вспомнив как это делал дворник дядя Миша. На её удивление это помогло.

— Так вы куда, Алексей Иванович?

Старшина, улыбаясь, покрутил указательным пальцем, изображая пропеллер.

— Лётчик! — вспомнила Иванова

— Ну вот, очухалась! — удовлетворенно сказал Алексей Иванович — Всё, лежи, жди. – и, старшина выполз из под самоходки в ревущее от артиллерийской канонады поле.

Перестрелка между сторонами разгорелась не на шутку.

Урал, деревня Кулёмино, двумя месяцами ранее.

 На деревянных санках, звонко хохоча, летело закутанное в пуховую шаль счастье. Счастью было семь лет. Оно ехало в школу. Счастье звали Алька, если полностью Алефтина. В её холщовом мешке лежали две самодельных тетрадки, и деревянный пенал с перьевой ручкой и одним запасным пером. Запазухой, завернутые в чистую тряпочку, грели грудь три еще горячие картофелины и маленький кусочек ржаного хлеба.

 Большой рыжий пес, по кличке Кучум, запряженный, словно небольшой конь, тянул санки легко и весело. Кучум давно знал дорогу и понукать его было не нужно. Тем более, что катать маленькую хозяйку доставляло ему удовольствие . Он делал это уже почти месяц с тех пор как лег снег. Рядом свободно бежала еще одна псина. Почти такой же рыжий, только с подпалинами, крупный подпёсок, уже практически взрослая собака. Пса звали Волчок. Бегать в упряжке он не умел, а может быть просто не желал, но почти каждый день составлял компанию. С Волчком семь километров до соседнего села, где была школа, пролетали вдвое быстрее и веселее.

 Волчок был порядочным балбесом. Вымахав ростом Альке по грудь, и приобретя вид свирепого волкодава, он при всём этом оставался беспечным проказливым щенком. Всю дорогу он то изображал нападение, догоняя буксируемые Кучумом санки и бросаясь на них, как будто хотел свалить на бок и вытащить оттуда Альку, но сам при этом норовил лизнуть её в лицо. То забегал далеко вперед, и ложился поперек дороги, преграждая путь. Время от времени, Кучум, не сбавляя хода, поворачивался к носящемуся вокруг Волчку и издавал короткий, нарочито свирепый рык. В ответ Волчок, якобы испуганно, взвизгивал, отпрыгивал в сторону, и валился на спину, задрав лапы. И морда, в этот момент, у него была такая словно он улыбался. А Алька глядя на это заливалась громким и лёгким как серебряные колокольчики смехом. В эти минуты в их мире не было войны. Не было тоски по ушедшему на фронт папе. Не было постоянного чувства голода. И вообще не было ничего плохого. На всей Земле. Во всей вселенной. Были только солнце, морозный воздух, и, летящие в искрящемся облаке снежной пыли, три счастливые беззаботные души: Алька, Волчок и Кучум.

 На въезде в село Красногорское их всегда поджидал в засаде Алькин одноклассник Стёпка. Он жил в крайнем у дороги доме и обычно видел в окно  Алькину упряжку как только она появлялась на горизонте. Ему вполне хватало времени одеться, выйти во двор и притаиться за приоткрытой калиткой. Едва упряжка оказывалась рядом, Стёпка с диким криком «Сарынь на кичку!» бросался к Альке намереваясь стащить её с санок. Алька понятия не имела, что значили эти слова. Не знал этого и сам Стёпка, но звучало это лихо и устрашающе. И в это мгновение наступал звёздный час Волчка. Балбес-подпёсок превращался в огромного свирепого пса, бесстрашного и грозного защитника своей маленькой хозяйки. Оскалив пасть он с рыком бросался наперерез, сбивал Степана с ног и начинал катать его по земле делая вид, что хочет изодрать клыками Стёпкино лицо и вцепиться в горло. но на самом деле просто трепал Стёпкино пальтишко и мусолил лицо захватывая Стёпкину голову своей широченной пастью, но при этом старательно не сжимая челюсти. В несколько секунд Стёпка оказывался исслюнявлен и извалян в снегу с головы до ног. После этого Волчок слегка успокаивался, но Стёпку не отпускал, а навалившись всем телом прижимал к земле в ожидании когда сани с Кучумом и Алькой уедут как можно дальше.

 В общем Волчок был идеальным охранником, не смотря на то, что всё это было понарошку. Волчок и Стёпка просто валяли дурака. Хотя в самом начале их знакомства, когда Стёпка впервые организовал такую засаду, Волчок и правда чуть здорово его не подрал. Это был первый день когда Волчок увязался сопровождать Альку с Кучумом и, в отличии от Кучума, Стёпку до этого никогда видел. И если Кучум давно не обращал на Стёпку никакого внимания, то для Волчка внезапно выскочившее из ниоткуда, дико орущее чучело показалось серьезной угрозой Алькиной жизни. И Волчок отреагировал, как и положено сторожевому псу. Он с ходу кинулся на Стёпку всем своим весом и свалив с ног начал рвать пытаясь достать до горла. Хорошо ещё, что перепуганный Стёпка успел перевернуться на живот и под клыки Волчка попался поднятый высокий и толстый воротник его шубейки перешитой из старого отцовского тулупа. И благо, что в поддержку Волчку рвать Стёпку за компанию не кинулся и Кучум, который пролетел мимо Стёпкиной калитки на пару мгновений раньше чем Стёпка оттуда выскочил, и потому сначала просто ничего не видел, а потом, когда Волчок начал катать Стёпку по земле, вывалившаяся из санок, и бегающая вокруг драки Алька так громко закричала «Нельзя!», что старый, опытный пёс понял, что видимо и, правда нельзя.

 Но без крови всё же не обошлось. Волчок умудрился прикусить Стёпке правое ухо, да так, что напрочь оторвал мочку. Стёпкиного ора было столько, что из ближайших домов сбежались все соседи. Волчка оттащили, Степку отряхнули, перевязали и отвели домой успокоиться. Кто-то из сердобольных соседок даже принес ему половинку сладкой варёной свёклы. Лишь бы не орал.
 Но вечером ор повторился с утроенной силой. Вернувшаяся с работы мать увидев в хлам изодранную, залитую кровью шубу, без всяких сантиментов отходила его ремнём, так, что Стёпка три дня мог спать только на животе.

 С того дня Стёпка ходил в пальто. А за рваное, как у казака-разбойника, ухо, и крик «Сарынь на кичку!», который, как оказалось, слышали многие, получил прозвище Стёпка Разин. Но встречать Альку не перестал, не взирая, на то, что Волчок теперь сопровождал её едва ли не каждый день. И вскоре Степка и Волчок помирились. А куда деваться, если постоянно встречаешься в буквальном смысле нос к носу? Сначала, завидя Волчка, Стёпка просто замирал столбом, ожидая пока пёс пробежит мимо и тихонько пристраивался следом на безопасном расстоянии. Потом осмелел и приноровился бежать рядом трусцой или идти быстрым шагом, в зависимости от скорости тянувшего санки вожака. Первое время Волчок косился и щерился, но его успокаивали примирительный Алькин голос, и ровное, практически равнодушное, отношение к Степке Кучума. Постепенно два подростка, человечий и пёсий, привыкли к друг другу, и, незаметно для себя, подружились.

 А потом настал день, когда неугомонный Стёпка рискнул повторить нападение. Но теперь, наученный горьким опытом, он не рискнул напасть из засады как в первый раз, а подошел к делу осторожно и продуманно. Встретив очередным утром на околице Алькину упряжку, Степка, с невинным видом, привычно пристроился рядом и долго подгадывал момент, когда Волчок будет как можно дальше, а санки с Алькой будут между ними, так чтобы Волчок не смог сразу броситься. И когда ситуация показалась Стёпке подходящей он, повернулся к Альке, неожиданно вскинул верх руки, будто намеревался её схватить, и рявкнул уже известное: «Сарынь на кичку!». От неожиданности у Волчка даже слегка подогнулись задние лапы. Он резко остановился и недоумённо уставился на Стёпку.

-Как, опять?! — ясно прочиталось в собачьем взгляде.

Степка опустил руки, вытер варежкой влагу под носом и с напускным бесстрашием нагло уставился на Волчка — Да! И чо?!

 За эти секунды санки с Алькой пронеслись мимо и Стёпку и Волчка уже ничего не разделяло. И Волчок прыгнул… Одному Богу известно как Стёпка понял, что Волчок не собирается его кусать. Но он понял. И потому не попытался убежать или уклониться а распахнул руки и буквально поймал в объятия летящего на него пса. Они свалились в сугроб и захохотали. Вернее хохотал Стёпка, а Волчок, мягко хватая Степана зубами за подворачивающиеся части тела, издавал весёлое «Ы-ы-ы-Ы..», какое обычно издают собаки лишь изображающие намерение покусать товарища по развлечению.

 С тех пор игра в нападение на Алькин кортеж стала традицией. Так было и сегодня. Стёпка-разбойник коварно напал на едущую в карете королевишну а защитник Волчок геройски бросился спасать её величество от супостата. Во время битвы кортеж королевишны остановился, дабы она могла наблюдать, как подлый враг будет повержен и запросит пощады. Схватка была не долгой. Противник бы на голову разбит, запросил прощения, и, милостиво прощенный, получил разрешение присоединиться к кортежу в качестве пленного.

Теперь можно было отряхнуть снег и поздороваться.

До школы было ещё минут пять хода и Стёпка засеменил рядом с санками пытаясь подобрать нужный шаг.

— Слушай, Алька — сказал он вытирая обслюнявленное Волчком лицо — Я давно хотел спросить, а вы чем Волчка с Кучумом кормите? Им же жратвы небось ведро в день надо.
— А мы их толком и не кормим — бесхитростно ответила Алька с любовью глядя на псов — Нам самим не хватает. Вот сегодня одна картоха. Мамка говорит, они подножным кормом питаются. Что под ногами найдут тем и сыты.

— А чо щас можно под ногами найти? — удивился Стёпка — тем более зима.

— Можно. Дед говорит, главное знать где искать. А Кучум у нас в округе всё знает. Мы сами благодаря ему кашу имеем. И он с Волчком сыт.

— Это как? — удивился Стёпка

— А ты никому не скажешь?

— Да чтоб я сдох! — с жаром ответил Степка — Чтоб меня бык забодал и коровы затоптали!

— Фу! — поморщилась Алька — так не по правильному!

— Да? — шмыгнул носом Стёпа — Ну мне мамка такое желает, когда я чо нить натворю.

— Так она же не всамделишно тебе это желает!

— Ну да.

— Ну вот! Значит и клятва твоя невсамомделишная!

— Хм — задумался Стёпка — а как тогда?

— Ну, Стё-ё-ё-п — укоризненно протянула Алька — ты же октябрёнок!

— А! — догадался Степа — Честное ленинское!

— Правда, правда? — недоверчиво уточнила Алька

— Да чтоб я сдох! — снова вырвалось у Стёпки

Алькин хохот звонким эхом рассыпался по округе — Ладно! — сказа она от насмеявшись — Только, правда, никому! А то нашей семье беда будет!

— Обещаю! — лицо мальчика стало серьёзным и напряженным.

Значит так — начала Алька – помнишь, по осени новый коровник сгорел?
 
* * *

 В конце сентября сорок второго года в Красногорский сельсовет поступило распоряжение реквизировать на нужды фронта всех имеющихся в районе лошадей, за исключением молодняка. В короткие сроки лошади был собраны. Табун набрался не большой, всего восемнадцать голов. В ожидании отправки их разместили в пустующем коровнике, на окраине деревни Кулёмино, который был построен прямо перед войной, но из-за её начала так и не был введен в действие. Туда же доставили мешки с ячменем для прокорма лошадей на первое время. Но в ночь перед отправкой коровник сгорел. Табун спасли почти весь, но трёх лошадей вывести всё же не успели и они погибли придавленные рухнувшей горящей крышей.

 Примчавшийся из города энкавэдшник заподозрил диверсию и хотел было арестовать председателя сельсовета. Однако деревенские в один голос заявили, что лично видели, как ночью в коровник ударила молния. Ночью и правда был сильный дождь и оперуполномоченный версию принял, оставив за скобками вопросы почему эти люди не спали ночью и как могла так полыхнуть мокрая от дождя крыша. Обвинение в диверсии уменьшилось до обвинения в халатности, но и тут не срослось — на следующий день председателю, и пяти последним дееспособным мужикам совхоза, принесли повестки в военкомат, и разбираться стало не с кем. В совхозе остались лишь бабы с детьми, старики да пара инвалидов, которые на момент пожара никакого отношения ни к коровнику, ни к управлению сельсоветом и совхозом не имели. Сгоревший коровник хотели поначалу разобрать, но из-за отсутствия мужиков, работы в совхозе и без этого стало совсем невпроворот, и от этой идеи отказались. А когда пошли снега, и пожарище замело к нему и вовсе забыли дорогу. Все. Кроме собак.
 
***

 Тот день был одним из редких выходных дней, когда никому из Алькиной семьи не нужно было идти на работу, а Альке в школу. С началом войны, для и без того неизбалованных выходными колхозников, это слово вообще превратилось практически в пустой звук. Но в тот день жизнь сделала исключение, и Алькино семейство могло бы выспаться от души.
Однако выработанная с годами привычка вставать ещё до рассвета сработала безотказно и Просковья проснулась как всегда первой. Одевшись она сходила во двор, достала из сугроба круг замороженного молока и отпустила с цепи Волчка и Кучума. Теперь было можно. Просковья всегда сажала псов на цепь когда приносила с фермы и прятала в сугроб у крыльца краденое молоко, чтобы они, не дай Бог, случайно, не откопали. Ну а когда молоко заносилось в дом то спущенные с привязи псы служили надёжной защитой от каких нибудь нежданных гостей, появление которых в избе, во время готовки молочной каши, было совсем не обязательно.

 Не спеша приготовив кашу, Просковья засыпала остатки колотого молочного льда в большую алюминиевую кружку и поставила к печи разогреваться. Первым от запаха каши поднялся со своей лежанки Егор Ильич. Почесал грудь, зевнул и, как был в одном исподнем, уселся к стоявшему у окна столу.

— Доброе утро, Просковья!

— Доброе, Егор Ильич.

Егор Ильич снова почесал грудь и посмотрел на печь — Вставайте, охламоны! Каша стынет! Из-под одеяла на печи появилась взъерошенная Ванькина голова.

— Иду, дед!

— Альку толкни. Где она тама закатилась.

— Щас — Ванька не глядя ткнул ногой в одеяло на другом краю печки — Вставай, кулёма!

 Когда завтрак закончился, Алька попросилась во двор поиграть с собаками. Её засунули в дедовский тулуп, перепоясали с головы до пояса шалью, опустили ногами в огромные стоптанные валенки и выпустили за дверь. Алька осторожно спустилась с крыльца и направилась к собачьей конуре.

Ванька посмотрел в окно на бредущий по двору тулуп, встал в позу памятника Пушкину и выдал вдохновенную тираду:

 Однажды, в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.

И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах… а сам с ноготок!

— Кулёма она кулёма и есть, храни её Господь. — с любовью глядя на внучку сказал Егор Ильич и перевел взгляд от окна на красный угол с иконой Николая Чудотворца.

— Слушай, Просковья, а у нас лампада то погасла! — Он поднялся и шагнул к лампаде. — Видать масло неважнецкое. Почище нужно. Ванька, спички подай!

— Дед, я с вас с лавки падаю — ответил Ванька — для себя, значит, мы кашу без масла едим, спичинку каждую пересчитываем, а для каких-то рисунков на дощечках и масла нужно получше и спичек не жалко.

— И получше, и не жалко – не оборачиваясь, подтвердил Егор Ильич и перекрестился. — Радуйся, что хоть каша на молоке. И вообще, не гневи Бога! Накажет!

— Да как он меня накажет, ежели нет его? — ехидно уточнил Ванька

— Мозгов у тебя нет, прости Господи! — снова перекрестившись сказал Егор Ильич. – и, поправляя икону буркнул куда-то в бок — Что-ж ты его, Господи, таким балбесом-то создал?

— Меня что-ли? — уточнил Ванька

— Ну не только тебя — вздохнул дед — Много вас таких бракованных у него получилось. Даже Адам и тот балбесом вышел. Не был бы балбес до сих пор в раю жил. А ан нет, слепил Господь первого с браком и пошло поехало — через одного дурак за дураком!

— Дед а ты чо, правда считаешь, что вот так и было — Бог создал Адама а от него все остальные люди произошли?

— А то как же. — ответил дед

В споре они даже не заметили как Просковья, накинув безрукавку, вышла на улицу.

— Значит, получается, мы все божьи создания? — Ванько хитро посмотрел на деда, предвкушая победу в споре.

— Все — скупо ответил дед, возвращаясь к столу.

— Тогда, получается и Гитлер — божье творение?

Егор Ильич тяжело опустился на лавку и из-под бровей в упор уставился на Ваньку:
— Получается так.

— А зачем он такого сатану создал?! – вызывающе спросил Ванька

Егор Ильич скрипнул зубами — Неисповедимы пути Господни, и помыслы его! Мал ты ещё чтобы это понять!

— А ты, дед, значит, понимаешь?

— И я не понимаю! — закипел Егор Ильич — И того зачем он  Гитлера злодеем создал, и того зачем тебя дураком! Не нашего это ума дело! Раз создал Господь людей такими значит надо так!

— Да, что-ж это такое! — возмутился подросток — я удивляюсь таким людям! Двадцать пять лет советская власть их просвещает, просвещает, а они до сих пор дремучие как при царском режиме! Никакой Бог никого не создавал! Ты чо дед не знаешь, что все люди от обезьян произошли? Вот поэтому одни умнее, другие глупее, одни добрые другие злые!

— От кого произошли? — удивился дед

— От обезьяны! Животное такое в Африке есть. Человекообразное, но с хвостом! На дереве живет! Не слышал?

— Угу… то есть мы все от этой обезьяны произошли? И я, и ты, и Алька?

— Ну да!

В эту минуту в избу вернулась Просковья.

— Проська, а ну подь сюды — позвал Егор Ильич, продолжая в упор смотреть на Ваньку

— Что такое, Егор Ильич?

— Повертайся тудой сюдой! Дай я тебя разгляжу повнимательнее

— Это ещё зачем?

— Да всю жизнь хотел посмотреть, как обезьяна выглядит. Говорят они с хвостами и по деревьям скачут. А ты, глянь-ка, по земле ходишь и безхвостая. Чудны дела твои, Господи!

— Что вы такое несете, Егор Ильич?! — обиделась Просковья

— Я несу? Это вон сын твой малохольный говорит, что он от обезьяны на свет появился!

— Что?! Это родная мать для тебя обезьяна? Да чтоб тебе черт в лоб копытом дал! Атеист недоделанный! – Просковья широко замахнулась, намереваясь отвесить сыну подзатыльник. Он, защищаясь, закрыл голову руками и отвернулся к окну. Но возмездие оказалось неумолимым. За окном вдруг мелькнула какая то тень, стекло со звоном разлетелось, и с брызгами осколков, в избу влетел непонятный предмет угодив Ваньке точно в лоб. Ванька кулем повалился с лавки, следом грохнулся скосивший его снаряд — черное осмоленное копыто с обломком кости на которой краснели кусочки мёрзлого мяса и ошметки опаленной огнем шерсти.

Взвизгнув Просковья в ужасе отскочила в сторону, и повернувшись к иконам неистово закрестилась, повторяя как испорченная пластинка: — Святый Боже, иже еси на небеси! Святый Боже иже еси на небеси!

Оторопевший Егор Ильич забыв, что на нем только нижнее белье, не отрывая взгляда от распластавшегося на полу внука, и валяющегося рядом копыта, похлопал себя по несуществующим карманам в поисках кисета с махоркой.

— Зря, всё таки большевики церкву в селе закрыли… Ой, зря.

Дверь в избу отворилась и на пороге возникла Алька:
— Мам, дед, там собаки… — начала было она, но увидев лежащего на полу Ваньку осеклась — А что это с ним?

— Ничо — ответил Егор Ильич — Твоя мамка попросила чёрта, что бы он Ваньку в лоб копытом стукнул. Вот он и стукнул. Окно только разбил, пёсья несыть! Где теперь стекло брать?

— Где чёрт? — округлив глаза попятилась обратно на улицу Алька

— Та где… Вот лежит! — дед неопределенно махнул рукой в сторону Ваньки и копыта. — Проська, хватит причитать! Водичкой что-ли его побрызгай! — и он снова похлопал себя по бокам в поисках несуществующего кармана с кисетом.

— Сейчас! — Просковья кинулась в угол, схватила стоящий на полу под образами бутыль с водой и плеснула на копыто.

— Ты чо делаешь? — удивился Егор Ильич — Не на копыто лей! На Ваньку!

— Ваньку? — замерла в недоумении Просковья — А зачем Ваньку святой водой?

— Тьфу, дурища! — в сердцах ругнулся Егор Ильич — Да не святой водой, а колодезной! Чтоб в себя пришёл!

— А-а! — протянула Просковья. — Вот и я подумала, зачем Ваньку святой водой то окроплять? Щас! — Она взяла ведро и боком, стараясь не задеть Альку, выскочила во двор.

— Не зря говорят, что религия оглупляет человека — неожиданно сказал Ванька открывая глаза — Дед, а что, меня правда по лбу копытом?

— Правда — ответил дед поднимая с полу копыто — Вставай давай, нечего валяться — Пойдешь сейчас в район стекло для окна искать, а то вымерзнем здесь все. И на мать язык не распускай! Не то я тебя сам так оглуплю этим копытом, что не очухаешься — Егор Ильич сделал вид что замахивается копытом на Ваньку — Ишь ты, религия оглупляет!

— Ладно, ладно! — Ванька, прямо на спине быстро отполз подальше от деда, и сел на полу потирая оставленную копытом здоровую шишку на лбу. Шишка с каждой минутой все больше увеличивалась и синела.

— Дед, а копыто то, правда, чьё?

— Лошажье — вертя копыто в руках, ответил Егор Ильич — Здоровое! Как тебя не убило, атеист хренов? Не пойму только откуда оно взялось и кто его в тебя забуздырил?

— Я знаю! — звонко ответила Алька — это Кучум с Волчком!

 Когда Алька вышла во двор поиграть с собаками она несколько минут не могла их найти. Конура была пуста, и Волчка с Кучумом нигде не было видно. Алька собралась было вернуться в избу но тут услышала где-то в конце улицы знакомый лай. Первым во двор забежал Кучум неся в пасти кусок обглоданной до кости лошадиной ноги с копытом. Следом нёсся Волчок.
Посреди двора они остановились, и началась весёлая возня за обладание этим призом. Волчок кружил вокруг Кучума пытаясь выхватить у него кость, Кучум уворачивался. Волчок промахиваясь клацал зубами и пытался забежать с другой стороны. Однако Кучум вертелся, как заведённый, и у Волчка ничего не получалась. Но какой-то момент, Волчок видимо слегка зацепил копыто зубами и оно, выскользнув из пасти, крутящегося юлой, Кучума, с разворота влетело в окно, и, разбив стекло, точным попаданием в молодой лоб пламенного атеиста, поставило убедительную точку в бессмысленном споре о природе происхождения человека.

— Неисповедимы пути Господни! — услышав Алькин рассказ сказал Егор Ильич и задумался. Лошадей в округе не было ни у кого уже больше полугода. Так откуда псы могли притащить лошадиную ногу? Вывод напрашивался сам собой — из сгоревшего осенью и давно забытого всеми коровника.

 Дед отправил Альку на печь, Ваньку в район искать стекло, сказал Просковье заткнуть чем-нибудь разбитое окно а сам оделся и вышел к сараю.
В сарае он взял лыжи, положил в Алькины санки лом и лопату и ушел в туман.
Вернулся он затемно, привезя в санях два мешка ячменя. Занёс их в избу и отправился обратно. За ночь был сделано пять ходок и к утру в хате стояли двенадцать мешков зерна. Мешки были грязные, местами рваные, а зерно частью обгорелое, но вполне съедобное.

 На следующий день Егор Ильич переделал, валявшуюся без дела, мясорубку в крупорушку и в доме стало достаточно ячменной крупы чтобы перестать бояться голода. Особенно вкупе с молоком, которое приносила Просковья.
Егор Ильич сожалел только о том, что мясо тех трёх погибших лошадей, которых он, вместе с мешками зерна, нашел под завалами коровника, оказалось совершенно несъедобно. Абсолютно разложившаяся дохлятина, годящаяся в пищу только оголодавшим собакам. Но гневить Бога было глупо — послал в голодный год, вдоволь зерна и на том спасибо!

 Правда не обошлось без необходимости провести разъяснительную беседу с «октябрятско-комсомольским активом», поскольку поначалу Алька и Ванька в один голос заявили, что это зерно колхозное и его необходимо сдать в район. И Егору Ильичу стоило больших трудов убедить их в том, что зерно давно списано, забыто нигде в колхозе не числится и вообще местами горелое а следовательно порченное и потому колхозу ненужное а значит ничье. Опять-же вечно глодающим собакам теперь тоже можно будет хоть иногда делать кашу из совсем уж горелого зерна. Аргумент с собаками сработал лучше всего и Алька с Ванькой согласились никому ничего не рассказывать ни про коровник, ни про зерно. На том и порешили.

Благо, что дети не знали всей правды про молоко.
 
Передовая, январь 1943 года

 Через несколько минут Иванова окончательно пришла в себя. Бухающие за бортом самоходки взрывы уже не казались ей такими страшными. Нужно было что-то делать. Просто лежать в безопасности, пока старшина спасает лётчика, было не правильно. Она проверила винтовку и подобралась просвету между катками бронированной машины.
Первое что она увидела — это ползущего обратно старшину. Он полз быстро и деловито, не обращая внимания на творящийся вокруг хаос. При этом следом за старшиной змеями ползли парашютные стропы. Ничего не понимая, Иванова протерла глаза. Оказалось, что несколько строп старшина держал в зубах. Поравнявшись с краем самоходки он перекатился под её защиту и выплюнув стропы выдохнул:

— Ну что уставилась? Очнулась? Тогда помогай, давай!

— Что делать-то? — непонимающе спросила Иванова.

— Сказку Пушкина про старика и старуху читала? — спросил старшина подавая ей несколько строп.

— Ну.. — ответила девушка, по прежнему ничего не понимая — и что?

— Тяни невод, глупая! — старшина перехватил поудобнее оставшийся пучок строп и потянул его на себя.

— Есть — послушно ответила Иванова, про себя решив, что старшину контузило взрывом. — А зачем?

— Там, Иванова, золотая рыбка! Ток с крылышками! Ты я смотрю до конца ещё в себя не пришла, раз такие глупые вопросы задаёшь. Ну, кого можно тянуть за стропы?

— Лётчик — осенило Иванову — товарищ старшина, а что-ж он сам-то..? — она похолодела от страшной мысли и тянуть показалось неожиданно тяжело — Он, что убит?

— Тяни, ворона! Каркаешь тут! Жив твой лётчик. Без сознания только. То ли ранен, то ли контужен, некогда было разбираться. А ползком такого бугая за шиворот волочь никаких сил не хватит. Да и подстрелят , быстрее чем вспотею. А так видишь как удобно. Не зря всё таки он к этим стропам прицеплен. Тяни, давай!

— Да тяну, я тяну! — ответила Иванова. Тянуть лежа было неудобно и тяжело плохо, к тому же в плотных рукавицах хорошо ухватить стропы не получалось и они все время выскальзывали.

— Делай как я! — рявкнул старшина, и скинув рукавицы, энергично заработал руками, короткими перехватами, затягивая стропы под самоходку.

Глядя на него Иванова тоже скинула рукавицы и ухватилась за стропы голыми руками. И почти сразу натянутые стропы скользнув в ладонях больно обожгли ей кожу.

— Ай! — по детски выдохнула она и бросив стропы прижала ладони к губам.

— Иванова! — бросив в её сторону короткий взгляд выдохнул старшина — Я же сказал — делай как я! Схватила, заломила, потянула .Перехватила, заломила, потянула! На излом бери, глупая! Не тяни прямо! Ты же без рук останешься, снайпер!

В это время одна из мин легла практически рядом с их укрытием. От взрыва самоходку тряхнуло и по корпусу затарабанили осколки и комья мерзлой земли.

— Быстрее, девочка! — прокричал старшина — Угробят лётчика нашего!

Ивановой стало не до мыслей о собственных ладонях. Она перестала их чувствовать, а просто тянула, попеременно выбрасывая вперед руки и механически повторяя — Схватила, заломила, потянула. Перехватила, заломила, потянула!

Лаз под корпус самоходки был небольшим, около полутора метров в ширину и чуть больше полуметра в высоту, к тому-же, прямо перед ним был небольшой бугорок, и потому Иванова долго не видела ничего кроме снега и пучка строп. Рядом сосредоточенно работал старшина. Стропы, путаясь и переплетаясь, быстро заполняли собой всё пространство под самоходкой. Наконец показались в широкие, брезентовые лямки парашютной подвесной системы и следом появился чёрный кожаный шлемофон лётчика.

— Хватит — старшина отпустил стропы, наполовину выполз наружу и ухватив пилота за плечи втащил его в укрытие. Вползая обратно он чуть не угодил ногой в лицо Ивановой, которой не терпелось увидеть пилота, но в тесном пространстве под самоходкой она видела только ноги и спину старшины. Она попыталась было протиснуться между старшиной и правым бортом, но только ободрала щеку об какую-то торчащую железяку и чуть не запуталась в стропах, которые, казалось, теперь были повсюду.

— Что с ним, Алексей Иванович — не выдержав, спросила она спину старшины.

— Винтовка твоя где? — вопросом на вопрос ответила спина.

Иванова быстро протянула руку, туда где оставила винтовку перед тем как начать тянуть пилота. Оружие было на месте.- При мне, товарищ старшина!

— Вперед под корму! Занять позицию и наблюдать за противником!

— А как-же..

— Наблюдать, я сказал! А то пока мы тут с тобой в медсанбат играем к нам может уже фрицы подбираются!

— Есть! — кое-как развернувшись, Иванова отползла к просвету под кормой самоходки откуда были видны немецкие окопы и заняв позицию для стрельбы прильнула к прицелу.

Снаружи продолжали греметь взрывы. То и дело, то там, то тут взметались в верх фонтаны земли и снега. Но пехоты видно не было. В основном работали миномёты. И немецкие и наши.

— Что там? — спросил старшина, осматривая неподвижного лётчика.

— Немцев не видно. Все в окопах попрятались. Мины только кидают.

-Хорошо — Не обнаружив у летчика видимых повреждений, старшина снял с него шлемофон. В районе затылка шлемофон оказался порван и залит кровью. Старшина аккуратно повернул голову пилота. Затылок ожидаемо тоже оказался в крови. Из-под слипшихся волос белела кость черепа. Старшина, осторожно раздвинул волосы и присмотрелся. Сама по себе рана была некритичной — просто рассекло кожу. Но удар судя по всему был довольно сильным.

— Я упала с сеновала, тормозила головой — сказал старшина – Эк, тебя угораздило. Интересно обо что это ты так приложился? — Старшина отложил в сторону шлемофон, и взявшись за стропы затянул под самоходку край парашюта. — Сейчас мы тебя перебинтуем. — он достал нож и принялся отрезать от купола кусок ткани.

— Алексей Иванович, что с ним? — не отрываясь от прицела, спросила Иванова — Он жив?

— Да жив, жив. Отдыхает просто — перебинтовывая пилотскую голову, ответил Алексей Иванович – Видимо, когда за парашютом тащило головой обо что-то затормозил.

Закончив бинтовать, старшина расстегнул на лётчике китель и залез во внутренний нагрудный карман — Так, что тут у нас? Ага, удостоверение личности. Предъявитель сего: Горелов Павел Ильич, состоит на действительной военной службе в шестьдесят первой истребительной авиационной бригаде ВВС КБФ. — старшина перелистнул страницу
— Командир звена. Капитан. — он закрыл удостоверение, положил его обратно в карман летчика и застегнул китель. — Так ты у нас альбатрос, капитан.

Между тем стрельба и взрывы снаружи утихли.

— Доложи обстановку, Иванова!

— Всё тихо, товарищ старшина. Стрелять перестали. Никого не видно.

— А наши немцы как? Не шевелятся?

Иванова перевела прицел на лежащие в снегу тела немцев, которых они со старшиной подстрелили перед началом артобстрела. Немцы были мертвы. Троих уже почти полностью засыпало поднятой взрывами мерзлой землёй, а у офицера из под снега торчала только рука.

— Нет, не шевелятся. Все мёртвые.

— Хорошо. Как стемнеет, сползаем к ним за документами, и домой.

— Скорее бы — ответила девушка — а то я замёрзла что-то. Товарищ старшина, а почему вы лётчика альбатросом назвали?

— Дай-ка я сам обстановку оценю. — Старшина, с трудом развернувшись, подполз к Ивановой, не торопясь пристроил свою винтовку в проём между катками самоходки и тоже стал разглядывать вражеские позиции
— А ты что не знаешь что такое альбатрос? А, Катя?

У Ивановой перехватило дыхание.

— Что молчишь? — спросил старшина — в школе плохо мир животных и птиц изучала?

— Вы меня первый раз по имени назвали, Алексей Иванович.

— Правильно. Сейчас война — всех по имени звать, смысла нет, только запомнишь уже убили. Поэтому я по имени называю только друзей. Ну и снайперов.

— Надо же.. — Иванова покраснела, но старшина этого не видел — Так я — снайпер? Ведь не друг же?

— Ну ещё не совсем снайпер, и не совсем друг. Но и того и того уже пополам, и если сложить, то вроде как уже не просто Иванова — сказал старшина

Иванова, не отрываясь от прицела, почувствовала, что он улыбается. В прицеле у Ивановой были вражеские окопы, изрытая взрывами земля и припрошенные снегом трупы убитых ей немцев, обхватившие винтовку пальцы зябли не смотря на хорошие варежки из собачьей шерсти, тело давно казалось промерзшим настолько, что холод уже просто не замечался, а в душе у Кати разлилось радостное, восторженное летнее тепло.

— Спасибо, Алексей Иванович! Так почему, альбатрос, то? Я знаю, что альбатрос — это птица такая, морская.

— Так и лётчик наш тоже птица морская — ответил старшина — В удостоверении написано «Авиационная бригада кабээф»

— А что это -«кабээф»?

— Краснознамённый балтийский флот. Лётчик наш не простой, а морской! Ну, чем не альбатрос?

— Значит он и лётчик и моряк одновременно? — сказала девушка — забавно.

— Забавно, то оно забавно — продолжая разглядывать в прицел немецкие окопы, ответил старшина — Только вот что нам теперь с этой птицей делать если он в ближайшие пол-часа не очухается? Минут чрез сорок стемнеет, и надо будет у наших немцев документы забирать и уходить. А как с ним в таком состоянии уходить то? Такого бугая мы с тобой упаримся а до своих не дотащим.

— Как это — не дотащим? — возмущенно зашептала Иванова — Он же наш! Свой! Советский! Хоть как дотащим! Должны! Тем более нас же двое!

— Дв-о-е.. — с сарказмом произнёс старшина — Ты на себя посмотри, пигалица! Малэсенька, худэсенька. Из под винтовки не видно.Ползут по полю валенки да рукавицы. Смотришь — плакать хочется. Дв-о-е… Да и, боюсь я, не дадут немцы нам с ним уйти.

— То есть как, не дадут? — удивилась девушка.

— А вот так.  С той стороны, Иванова, не дураки сидят. Думаешь они не поняли ничего? Парашют на поле есть, а лётчика нет. Где он? Ясен месяц — недалеко от парашюта. То есть здесь, под самоходкой. Это раз. Цельное их отделение в ста метрах от своих окопов за две минуты полегло — это два. Остается сложить одно с другим.
А это то немцы умеют. И получается — прямо у них под носом несколько снайперов и сбитый лётчик, сидят под самоходкой, как мыши под веником, и темноты ждут  к своим уйти. Да чтобы немец такую ситуёвину да просто так оставил? Как же.. Точно — жди по темну сюда разведгруппу ихнюю. Да не простых а головорезов с опытом. Так, что, похоже, не уйти нам с ним, Иванова, не уйти.

— Нет, подождите — заволновалась девушка — а, чего сразу «несколько снайперов и лётчик» может лётчика убило, да снегом присыпало, а солдат их с офицером, наши с той стороны постреляли. И нет тут никого. Поди пойми. Вон какой обстрел то был!

— Эх, Иванова. Ты, что думаешь, немцы поверили, что вот так запросто наши простые солдатики из своих пукалок с расстояния пятьсот метров в две минуты их шестерых солдат положили? Да любому понятно, что снайпер стрелял и не один. Это же не тир в цирке, чтобы один стрелок за раз да сразу шесть целей. Такой фарт даже у опытной пары снайперов редкость. Многие по пол-года охотятся а больше двух-трех на своём счету не имеют. Вот и думай за кого они нас там приняли. Да плюс ещё и лётчик с нами. Так, что мы с тобой, девочка, сейчас для немцев и дело принципа и кость в горле и сладкая цель. И нам бы, если честно, не то что документы у убитых фрицев собрать  и лётчика к нашим утащить, а просто самим бы живыми из под этой железяки к своим вернуться.

— Я без лётчика, домой не пойду — внезапно резко ответила девушка

— Ух, ты! — удивленно произнёс старшина — Надо же, такая мелочь а с характером.

На некоторое время под самоходкой воцарилась полная тишина. Потом Ивановы шмыгнула носом и как-то совсем по детски спросила: — А, если мы документы убитых немцев не принесём нам их не засчитают?

— Скорее всего, нет. Одного-двух может еще поверят на слово, но что бы сразу шесть, да на пару с тобой необстрелянной. Нет. На смех поднимут. Решат — обнаглел Плахов, в герои захотел.

— Так наши же наверняка видели, как эти немцы цепью пошли а мы их постреляли.

— Да что они видели то? Что вылезли из окопов шесть фрицев и по ним тут-же начала палить чуть ли не вся Красная Армия и они упали? Кто может уверенно сказать, что это именно мы всех шестерых пощёлкали? Ты сама то железно в этом уверена?

— В каком смысле? — удивилась Иванова

— В прямом. Вот скажи сколько раз ты лично стреляла и сколько немцев убила?

— Три — неуверенно ответила девушка

— Твёрдо уверена?

— Ну… — нотки сомнения в голосе Кати заметно усилились — Уже нет. Но двух я точно подстрелила.

— Это, то я подтверждаю — сказал старшина — А с третьим, что? Как было?

— Ну, я прицелилась. Нажала курок…И тут на меня купол свалился.

— То есть упал немец от твоего выстрела или не упал, ты не видела?

— Нет. Не успела.

— Вот! А выстрел то точно сделала?

— Уже не знаю — совсем растерялась Катя — всё в один миг произошло — И я на курок начала жать и купол меня накрыл. Я испугалась..И все.. потом помню только как вы меня вытаскивали.

— Вот видишь. Получается, даже  ты сама не знаешь стреляла ли ты в третьего.

— Не знаю —  расстроилась Катя — Так это.. можно посмотреть сколько у меня патронов в обойме осталось! Если не хватает двух, то значит не выстрелила, а если трёх — значит точно я его убила! — правая рука девушки инстинктивно скользнула под ложе винтовки стремясь нащупать обойму.

— Не дергайся! — уловив это движение, осадил старшина — Ты, что решила под носом у немцев винтовку разрядить, патрончики посчитать? Совсем с ума сошла? То что насчет патронов сообразила — молодец! Только в нашем случае это вообще ничего не значит. Выстрелить вовсе не значит попасть. Так нет?

— Так — приуныла девушка — Но ведь мы же потом поле осмотрели, и видели они все шестеро там мёртвые лежат. Вон и сейчас их ещё видно.

— И что? Может третьего твоего кто-нибудь из наших окопов всё таки достал. Или немецкими же минами посекло.

— Да не.. Ну как наши с такого то расстояния? А немцы мины то через своих с перелётом кидали. По нам же кидали не по ним.А между нами расстояние двести метров. Нет, точно не минами.

— Может не минами — согласился старшина — но не точно. Да и у нас на позициях, ты думаешь, кроме тебя хороших стрелков нет, чтобы одного то фрица уложить? А?

— Есть конечно.

— Ну вот. Так что если мы к нашим немцам не сползаем, их документики не заберем, и характер ранений не установим, то сегодняшний дебют твой снайперский, для первого выхода прямо скажем фантастический, вряд-ли тебе засчитают. А документы забрать ой бы как надо. Да и оружие тоже. Вот только на это мы как минимум час убьём, а за час какие черти сюда к нам в гости идти намылятся одному Богу известно. В общем если мы этот самый час потеряем, то потом с лётчиком вряд-ли успеем до наших добраться — перехватят нас гансы. Догонят и перехватят, как бабке не ходи. 

— Ну и ладно..- Иванова снова шмыгнула носом — Давайте, за документами не пойдем а сразу лётчика потащим. Сейчас вот стемнеет и сразу потащим.

— Ты, что же, Екатерина, готова от своего первого личного счёта отказаться? А я уж хотел тебе ножик перочинный подарить.Трофейный. С перламутровой ручкой. Кра-а-сивы-ы-й.

Если бы в эту минуту Катя смотрела на старшину она бы увидела, что он улыбается. Но они оба продолжали не отрываясь вглядываться немецкие позиции, да и под самоходкой уже было совсем темно.

— Зачем мне ножик? — удивилась девушка

— Как зачем? Зарубки на прикладе делать.

— А-а-а это..- несколько растерянно произнесла Катя — Нет, не надо мне ножика. Давайте ножик —  в следующий раз. А сейчас будем лётчика спасать.

— Ты бы шевелилась поосторожнее — предостерег старшина —  нашу самоходку  сейчас во все глаза рассматривают. Так что не надейся ,что если мы глубоко под ней и в тени, то нас увидеть нельзя. Запросто может у них найтись какой нибудь «зоркий глаз». А лучше вообще, отползи-ка ты от греха подальше. Посмотри лучше что там с нашим альбатросом. А я подумаю пока, как нам быть.

— Есть! — в Катином голосе послышалась плохо скрываемая радость. Она  положила винтовку и неловко отталкиваясь локтями стала отползать вглубь их импровизированного укрытия. Некоторое время старшина слышал только её напряжённое сопение, потом оно прекратилось и стало совсем тихо.

— Ну как он? — не оборачиваясь спросил старшина

— Не видно, темно совсем — ответила Катя

— Ты не смотри, ты потрогай.

— Дышит. Лицо вроде тёплое, но холодное.

— Так тёплое или холодное?

— Ну живое. Тёплое. Только замерзшее и в сосульках. Не поморозился бы. — Катя на минуту замолчала — Алексей Иванович! Так он же без перчаток! У него руки голые и ледяные уже! Мокрые, но как будто прям с корочкой! Он же их отморозит! Температура вон всё ниже!

— С корочкой, говоришь?  Наверное это кровь обмерзла. Сильно изрезал видать об стропы.

— А что делать-то, Алексей Иванович?

Мороз, как бы стараясь не отставать от сгущающихся сумерек, действительно крепчал, и скорая угроза обморожения рук лётчика была более чем реальна.

— Подтяни кусок купола и обмотай ему кисти.

— Сейчас.

Под самоходкой опять воцарилась тишина прерываемая только еле слышной Катиной вознёй

— Нет, Алексей Иванович! Не пойдет купол. Ткань какая-то тонкая, скользкая и холодная. Не спасёт от мороза, или пол-метра толщиной намотать придётся. Да и как его потом, с куполом что-ли тащить? А знаете, Что? Я ему свои рукавицы сейчас надену!

— Ты, что сбрендила, снайпер? — рассердился старшина — Нам вот-вот выходить. Кабана этого два часа волочь по полю, оружие ещё, а ты с голыми руками. Да ты через десять минут сама без рук останешься. И что мне тогда с вами делать?

— Да у меня же ещё варежки есть! В запасе, под ватником! Сейчас достану!

— Какие ещё варежки?

— Такие же как у вас! Вязанные.

— Ничо не понял. Рукавицы или варежки…  Какая разница то?

— Варежки вяжут, а рукавицы шьют — улыбнулась в темноте Иванова, по детски радуясь, что она может знать что-то чего не знает её такой умный и опытный напарник.

— Так, и что?

— Ну на вас, сейчас, варежки вязанные из шерсти. И у меня такие же как у вас, но в кармане. Ну наверное такие-же. Похожие по крайней мере. Говорят из козьего пуха. Мне их вместе с обмундированием выдали. А на руках у меня рукавицы! Они не вязанные, они сшитые. Из собаки. Шерстью внутрь. Тёплы-е.

— То-то я смотрю, что-то они у тебя какие-то не по размеру большие — сказал старшина — Думал, показалось. Просто, ты сама мелкая вот и кажется, что рукавицы больше. Ан, нет. Оказывается и правда.

— Да это вы не поняли, потому, что на них маскировочные белые натянуты — снова улыбнулась Катя — Ой, они нашему лётчику прям как раз! Плотно сидят не свалятся!

— Ты что, его там одеваешь уже? — спросил старшина

— Конечно. Он же уже чуть же окоченел, бедный.

— А руки хоть сначала от льда очистила?

— А как-же! Я на них подышала. Кашу эту ледяную оттёрла. Правда я наверное перемазалась сильно, если это кровь. В темноте-то не видно ничего.

— Кровь, кровь. А что-же ещё.. — спокойно сказал Алексей Иванович — Подышала она.. А ты оказывается, Иванова, у нас зажиточная. По два комплекта рукавиц имеешь, ну или варежек, чёрт их разберёт. Ты где их взяла, эти собачьи? Нам же не выдавали такие.

— Так наш выпуск ими какая-то швейная артель снабдила. Они над нашей снайперской школой вроде как шефство взяли. Вот каждой девочке из нашего курса по паре и досталось. Прямо перед отправкой на фронт. Ой, вы знаете, так смешно получилось. За день до отправки, строит нас командир школы и говорит, что приехали, мол, к нам представители шефской швейной артели из города Глазов, будут нам подарки вручать.   Представляете — у снайперской школы шефы из города Глазов — смехота! Но это не всё ещё. В общем, когда нам команда поступила, выбегаем мы строиться перед школой, а там стоят какие-то коробки и три женщины. И мы видим, что женщины, как-то удивлённо на нас смотрят и с нашим командиром шушукаются.
Оказалось, что они думали, что в снайперской школе курсанты — строго мужчины, а тут вдруг одни девчонки. Их главная так растерялась, что даже речь не смогла прочесть. Начала что-то вроде «Дорогие товарищи, бойцы!» Потом говорит «Девочки!» А потом всё. Как онемела. Стоит глазами хлопает, губы трясутся, вот-вот заплачет. Хорошо Сан Саныч, ну наш начальник школы, майор Гриценко, всё понял. Он у нас умный был, прямо как вы, он её отодвинул легонько и за неё речь произнёс. Она и те две женщины, что с ней приехали только кивали.
А потом начали вручать то, что для нас привезли. И оказалось, что у них в комплектах для вручения вот эти самые рукавицы, носки шерстяные, махорка и письмо советскому бойцу. Причем письма от женщин, которые считали что пишут мужчинам. Вот. Варежки и носки их артель сама вяжет а махорку они оказывается на свои деньги купили. Собрали с миру по нитки и купили. Думали же, что мужчинам собирают. Они так расстроились за эту промашку, что нам их даже жалко стало. Хотя всё равно не зря получилось. У нас многие девочки курили, так что те кто не курит, свою долю кто им отдал, кто инструкторам нашим. А кто-то с собой на фронт взял — вдруг пригодится. Я свою тоже сюда привезла. Она у меня в землянке в вещмешке лежит, вместе письмом кстати. От какой-то Любы из Глазова. Хотите я вам отдам, когда вернёмся?

— Что? Махорку? Не надо. Не курю я.

— Да? — немного расстроилась Иванова — Ну ладно. А письмо возьмёте? Вы женатый, кстати?

— Надеюсь, что да.

— Как это? Не поняла…

— В Харькове у меня жена. В оккупации. Не знаю жива ли. Там уж больно жестокие бои были. Два года уже ни слуху, ни духу.

— В Харькове? — с удивлением переспросила Катя — Так эта Люба тоже из Харькова. Эвакуированная. А вдруг она знает, что с вашей женой! Всё же может быть!

— Да ну? Тоже из Харькова — оживился старшина — А ты откуда знаешь?

— Так она сама в этом письме написала.

— А ты что письмо прочитала что-ли? Не тебе же!

— А что с ним делать? В моём наборе было. На треугольнике написано — бойцу РККА. А я, что не боец РККА что-ли?

— Ну так-то да — согласился старшина. — Ладно, вернёмся, возьму твоё письмо. А сейчас давай собираться. Стемнело уже. Пора выбираться из этой мышеловки.

— Так мы за документами не идем? — уточнила Катя

— Да гори они огнём эти документы. Мне тебя живой вернуть надо и альбатроса нашего. А то достанутся рукавицы твои фрицам поганым и получится, что Люба из Харькова зря старалась варежки шила, ну или рукавицы, кто их знает. Давай-ка затяни сюда ещё купола сколько сможешь.

— А немцы снаружи не засекут, когда я парашют потащу?

— Да парашют этот сейчас у всей передовой как бельмо на глазу. Только то, что ты его потащишь вряд ли кто поймет. Если только ты с дуру его весь сюда втянуть не захочешь. Но это у тебя точно не получится.

— Ничего не поняла — расстроилась девушка

— Что тут понимать? Парашют самоходку нашу с кормы чуть не на треть собой накрыл. Зацепился, понимаешь, за ствол и железяки всякие. Да ладно бы просто так лёг и лежал, белый на белом снегу даже лучше, но ведь его ветер всё время сдуть пытается. То наполнит и приподнимет, то отпустит. В общем полощется он сейчас над нами, как кальсоны на веревке которые после стирки сушить повесили. 
Так что если ты пару метров сюда затянешь никто ничего в сумерках не разберет, тем более что ты под корму потащишь а самоходка к немцам мордой наискосок. Кормы им не видно, иначе бы я и летчика сюда живым вряд ли бы заволок. Короче, не трусь. Делай что говорю.

— Поняла — сказала Катя нащупывая в темноте стропы и подтягивая их к себе в поисках края купола — Так это, Алексей Иванович, если парашют ветром полощет то получается, что всякий кто сейчас на нейтралку смотрит первым делом нашу самоходку видит? Ведь человеческий глаз в первую очередь на движение реагирует.

— Молодец, снайпер. Соображаешь.- одобрительно хмыкнул Алексей Иванович — Сейчас на этом поле среди мертвечины разной наша самоходка самое живое существо из-за парашюта этого. Все лежат и молчат а он то приподнимется то опустится, то снова поднимется. Был бы ветер посильнее он бы ещё и звуки издавал — хлопал и шумел как флаг на параде, а  так слегка шуршит только.

— А как же тогда мы уходить будем если на нас все смотрят? Да ещё с лётчиком? — руки девушки уже тянули к себе белую ткань парашюта.

— Не дрейфь! Главное к своим так ползти чтобы для немцев всегда на одной линии с самоходкой быть, она нас собой прикроет а парашют отвлечет и запутает. Глянет немец, что это там белое такое шевелится? А-а, так это парашют ветром полощет! Глядишь и проскочим. Часть пути — мы в слепой зоне за самоходкой, а другую часть — парашют, болтается, отвлекает.

— Так это если у немцев наблюдатели прямо напротив самоходки. А если сбоку где? Метров сто вправо-влево? Тогда парашют нас не прикроет.

— Это да. Если наблюдатель правее или левее, то да. Засекут. Но всё одно к тому моменту как мы у них в поле зрения окажемся, мы хоть как треть пути проползём. А если повезёт, то и половину. А там уже ночь поможет и рельеф местности. Путь, как сюда ползли, помнишь? Где бугорок, где ямка, где повозка разбитая?

— Помню.

— Ну вот. Проскочим короткими. Не дрейфь!

— Хорошо бы. Только это.. Это мы в маскхалатах белые как снег, а лётчик то наш  чёрный весь в реглане своем. Нас же с ним легко обнаружат!

— Ох, Иванова, Иванова — вздохнул старшина — ты вот зачем сейчас купол затаскиваешь?

— Так вы сказали..

— А зачем он мне нужен? Белый флаг из него сделать и немцам сдаться?

— Вот я дурныда — Катя почувствовала как от стыда у нее краснеют щёки — Мы из него летчику тоже маскхалат сделаем!

— Ага, сделаем — усмехнулся Алексей Иванович — раскроим, сошьем. сострочим… Да завернём в него просто этого альбатроса и все дела. И тащить будет легче и видно меньше. Тащи давай!

— Так я уже втянула сколько смогла. Больше не тянется почему-то. Видимо где-то зацепилось. Может хватит?

— Ладно — старшина оторвался от прицела — давай меняться, ты в наблюдение, а я волокушу летчику нашему сделаю. Ползи сюда. Только смотри во все глаза и слушай во все уши. А то темно уже. Не дай Бог немцев прозеваешь.

______________________________________

Окраина села Красногорское, двумя месяцами ранее

— Да уж! — выслушав Алькин рассказ про сгоревший коровник и лошадиную ногу, завистливо сказал Стёпка — Каша ячменная. На молоке. А у нас что ни день то брюква. Картоха и то редко. Мамка экономит. Три дня назад последний раз из неё крезлики жарила. Вкуснотища. Только мало.

— Крезлики? — удивлённо переспросила Алька — это что такое?

— Ты чо не знаешь? — в свою очередь удивился Стёпка — это лепёхи такие из картохи.

— А-а-а — выдохнула Алька — так то драники!

— Как, как? Драники?

— Ну да. У меня дед их так называет!

— Ха-ха-ха! — схватился за живот Стёпка — Драники! Вот смехота! У вас в Кулёмино, чо не знают как правильно еда называется?

— Да это твои крезлики — смехота! Слово то какое глупое! — Алька надула губы и отвернулась.

Стёпка понял, что перегнул. — Ну ладно, Алька. не дуйся. Драники значит драники. Просто я не слышал никогда. У нас всегда крезлики. Слушай, а ты сырую картоху пробовала?

— Как, совсем-совсем сырую? — удивилась Алька

— Ну да. Я на прошлой недели у мамки одну  стащил и прям сырую сьел. Вкусно!

— Что, прям с кожурой? — округлила глаза Алька — прямо вот так взял и откусил, как яблоко?

— Не-е! Кожуру я ножиком срезал. А картоху голую сьел. Она даже сладкая! А кожура на вкус какая-то не пойми. Во рту после неё как-будто железку пожевал. Не вкусная. Но выбрасывать всё равно жалко. Я её за сараем прикопал в снег, но ночью её кто-то сожрал. Может мыши, может заяц.

— А живот у тебя потом не болел, после сырой картохи?

— Да нет. Хорошо всё. Я бы ещё сьел. Если б было. — Стёпка вздохнул

— Слуша, Стёп, а хочешь я тебе варёную картоху дам? Она тёплая ещё!

— А что, у тебя есть? А ты как?

— Да у меня три штуки. Мамка с утра кашу не успела сварить, вот картоху из печи вынула, чтобы я до обеда в школе не голодала. — Алька полезла за пазуху и вынула сверток. Почуяв запах еды Кучум сбавил ход и повернул голову. А Волчок и вовсе развернулся и подбежав к Альке ткнулся носом ей в руки.
— Отстань, Волчок, это не тебе — засмеялась Алька уворачиваясь — ты всё равно картоху не будешь.

— Чо это он картоху не будет? — удивился Стёпка — вон у Евдокимовых Буян всё жрет, даже брюкву.  Главное чтобы варёная.

— А Волчок картоху есть не будет! — хитро ответила девочка

— Но почему?

— Потому что я ему не дам — расхохоталась Алька.

Словно всё поняв, Волчок лизнул Альку в лицо, отвернул голову и потрусил вдогонку за Кучумом.

— Вот видишь! Я же сказала — Не будет! — Алька развернула сверток подала Стёпке одну картофелину — На, ешь! Это тебе не сырота какая то! Хочешь, вот ещё хлебца откуси!

 На морозном воздухе тёплая картошка казалась сто крат вкуснее, не прошло и минуты как она растаяла в детских ртах как будто её и не было. Из трёх каждому досталось по одной, а третью сьели откусывая по очереди. От хлеба Стёпка благородно отказался, понимая, что такой маленький кусочек делить глупо — чтобы хоть что-то почувствовать его должен сьесть кто-то один.
 Из-за поворота показалось здание школы.
— Кучум, стой! Сидеть! — скомандовала Алька. Пёс послушно остановился и сел на снег. Волчок сел рядом. — Слушай, Стёпка, как ты думаешь, Мишка уже в школе?

— Это который? — спросил Стёпка — Вахрушев что-ли?

— Да нет. Смирнов из второго класса.

— А-а, испанец.

— Ну да.

— Так он уже второй день в школу не ходит. Говорят, обувку порвал и теперь не в чем. Сидит дома, ждёт пока починят. Вроде как дед Кузьма взялся.Толь он совсем старый  поэтому быстро не будет.

— Что, Мишка порвал свои сандальеты? — удивлению Альки не было предела — Как? Они же из чистой кожи! И она такая толстая и крепкая! Он же сам хвалился, что им сносу
нет и ничего не страшно. Можно хоть по воде, хоть по углям ходить!

 Сандальеты Мишки Смирнова были местной достопримечательностью. Впрочем как и сам Мишка. Мишка был испанцем. Точнее сыном испанского лётчика перебравшегося в Советский Союз в тридцать девятом году после поражения испанских коммунистов в войне с фашистами генерала Франко. Полностью и по настоящему Мишку звали Мария Мигель Гарсия Лакалье.

 До сорок первого года он с родителями жил в Ялте. Потом началась война. Мишкин отец ушел на фронт, а мама устроилась медсестрой в военный госпиталь. В августе Мишкину маму прикомандировали на санитарный теплоход «Армения» который вывозил раненных на большую землю. «Армения» беспрерывно курсировала между Крымом, Туапсе и Одессой и мама почти перестала бывать дома. Мишка остался на попечении соседей по коммунальной квартире. А седьмого ноября «Армению» разбомбила немецкая авиация.
Теплоход затонул. Из более чем четырёх тысяч человек бывших на его борту спаслось только восемь. Но была ли среди спасшихся Мишкина мама Мишка не знал. Он и о гибели теплохода узнал только через месяц, когда был уже в Подмосковье. За несколько дней до занятия Ялты немцами, Мишкины соседи эвакуировались, каким-то чудом пробившись на один из последних уходивших из Севастополя пароходов. Мишку они взяли с собой, понимая, что его мама вряд-ли сможет вернуться в занятый немцами город. Не бросать же ребёнка одного в пустой квартире.

 Потом Мишка попал в детский дом из которого его почти сразу забрала семья эвакуированных из Белоруссии специалистов по лесозаготовке, и Мария Мигель Гарсия Лакалье оказался в Красногорске и стал Мишкой Смирновым. Правда поначалу на Михаила Смирнова он не отзывался, упрямо желая оставаться Марией Мигелем. Новые родители звали его просто Мигелем,которое им вполне нравилось и этого было достаточно, чтобы вовсе не думать о какой либо замене, но когда Мишка пошёл в школу всё изменилось.

 В Красногорской школе, кроме детей из самого Красногорского,  учились дети со всех окрестных деревень и деревушек. Порой довольно глухих. И, естественно, они никогда не сталкивались с тем чтобы мальчика звали двойным именем, причем первая половина которого девочковая.
Поэтому когда в первый день учитель представила им Мишку фразой «Знакомьтесь — это Мария Мигель», на Гарсию Лакалье её уже не хватило, класс сначала удивлёно замолчал а потом дружно захихикал.
Хихикать было от чего. В классе, как назло, уже было целых четыре девочки Марии и тут появилась пятая, да ещё и мальчик. И хотя деревенские были простодушны и незлобливы, именно это их качество и сыграло злую шутку с Марией Мигелем.

 Дети логично посчитали, что если человека зовут Марией то вполне нормально звать его Машей, Машкой или Маруськой. От чего в первые дни школьная жизнь Мигеля превратилась в одно бесконечное недоразумение. Особенно на переменах и во время игр.Если в суматохе кто нибудь вдруг пытался окликнуть его в полный голос, то на крик «Машка!» оборачивались все четыре Марии из его класса и еще несколько из соседних. После коротких разбирательств девчонки заявляли крикнувшему, что он дурак и нужно
звать не Машу а Марию или Мигеля. Мигеля же в сотый раз спрашивали почему родители назвали его как девочку. А он в сотый раз пытался обьяснить, что в Испании имя Мария вполне себе мальчиковое. И вообще он не просто Мария а Мария Мигель. Но детям до имён и порядков в неведомой Испании  не было никакого дела и потому через  какое-то время ситуация повторялась. Один раз даже дошло до драки.

 Как-то на перемене пацаны затеяли игру в «чапаевцев». Девчонок решили не брать, потому, что в школе их было много а в фильме «Чапаев» только одна — Анка-пулемётчица, и если взять в игру одну, то куда девать остальных совершенно не понятно. Хотя побыть Анкой-пулемётчицей пусть и «по игрушечному» хотели многие.
В самый разгар перестрелки из пальцев-пистолетов Васька Пузанов из деревни Тараканово был смертельно ранен кем-то из «беляков». Собираясь красиво умереть, он зажал невидимую рану в сердце ладонью и крикнул пробегающему мимо Мигелю — Машка, помоги! Я ранен!
В ответ на этот крик к Ваське рванули три девочки Маши, посчитав, что их таки решили взять в игру, пусть не пулемётчицами, но санитарками. Сам же Мигель по прежнему не воспринимая имя Маша, как своё, даже не остановился. Девчонки схватили Ваську за руки и за ноги и потащили его в «лазарет» в углу коридора.
Ошарашенный Василий рассчитывавший изобразить героическое умирание на руках боевого товарища, с горяча обозвал девчонок дурами. В ответ оскорбленные и обманутые в своих надеждах «санитарки» сказали, что он сам дурак и уронили Василия на пол. И тут, не кстати, подошёл Мигель.

— Это всё из-за тебя! — взвыл Василий потирая ушибленное понижеспинье — Больше не подходи с нами играть! Если тебя зовут как девчонку, то с девчонками и играй, Машка-промокашка!

 Промокашек в поселковой школе никто отродясь не видел. Даже простая фабричная школьная тетрадь с началом войны стала чем-то едва ли не мифическим. Преобладали самодельные, чаще всего сшитые вручную из газет, на которых писали или между строк мелким почерком или на полях. Однако само слово «Промокашка» было откуда-то известно. Оскорбительным оно, в общем-то не считалось, но Мигелю показалось обидным. Горячая испанская кровь потребовала немедленной сатисфакции.
Чем уязвить обидчика Мигель не знал, поскольку и о самом Ваське на тот момент тоже ещё не знал ничего, кроме его имени, фамилии и деревни. но взбудораженный обидой и жаждой мести мозг Мигеля сработал безупречно.

— А ты — пузатый таракан! — гневно выкрикнул он, распластавшемуся на полу Василию — ползи отсюда, дурак разнолапотный!

Тут уже взорвался Василий

— Сам ты дурак! — Васька вскочил на ноги и грудью попёр на Мигеля — А я не разнолапотный! Не разные у меня лапти! Не разные!

— Ещё как разные! Один правый другой левый! Один красный другой белый! Что скажешь — не так?!

Против такого убойного аргумента у Васьки ничего не было. Лапти у него и правда были разного цвета. Всё потому, что он не отличал левый от правого и вообще всегда путал право с лево, и для того чтобы он не надевал лапти не на ту ногу его мать натерла правый лапоть свекольной кожурой, наказав надевать красный на ту сторону где находится рука которой Васька держит ложку.
Хитрость помогла — лапти Васька путать перестал. Но, то, что сейчас Мигель напомнил об этом на всю школу да ещё перед девочками Васька стерпеть не мог. Особенно унизительным ему показалось то, что, назвавший его разнолапотным, Мигель стоял перед ним в красивых настоящих кожаных сандалиях — обуви практически сказочной, о существовании которой до появления Мигеля в этих краях дети даже не подозревали.  Калоши, валенки, сапоги, реже боты, а у некоторых, как у Василия, и вообще лапти, вот и вся обувь которую знали деревенские дети. Да и её не хватало. Поэтому сандалии Мигеля произвели на них неизгладимое впечатление.
А когда на одном из уроков учитель литературы рассказывая о мифах древней Греции прочла строки:

«В крылатых сандалиях золотом чистым сияющих, кинулся с неба Персей к спящей Медузе Горгоне.
Зло зашипели чёрные змеи, что вместо волос обвивали чудовища голову страшную.
Но юноша храбрый ловко отсёк её острым мечом беспощадным,
В сумку упрятал, и снова в волшебных сандалиях в синее небо поднялся..»

к Мигелю выстроилась очередь из желающих хотя бы разок примерить это чудо. Популярность сандалий, а в месте с ними и Мигеля, стала просто невероятной. Особенно в девчоночьих глазах. Всегда опрятный, красивый мальчик, а Мигель и правда был очень красив, из загадочной Испании, в элегантной сказочной обуви…
В общем деревенские пацаны из колхозов с ним, как говорится, рядом не стояли. В школе не было ни одной девчонки его возраста, которая не хотела бы с ним подружиться.
От неминуемой мести за такое наглое превосходство Марию Мигеля, как ни странно, спасало именно его девчачье имя. Ну не поднималась у мальчишек рука ударить Машу.

 Но сейчас Васька Пузанов не выдержал — Ах, ты фрей с картонной фабрики! — крикнул он в лицо Мигелю слышанную от кого-то из взрослых фразу и замахнулся. Мигель не стал дожидаться удара, схватил Ваську за плечи, свалил с ног, и они покатились по полу пытаясь оседлать друг-друга.

Ситуацию спасла учитель арифметики Татьяна Сергеевна. Выскочив из класса она схватила бойцов за воротники и приподняв встряхнула — Смирнов, Пузанов, это что ещё такое?! Пузанов, ты зачем хотел ударить Смирнова?!

— Он меня пузатым тараканом обозвал — захныкал Васька

— Смирнов, это правда?

— Я не Смирнов, я Гарсия.. — огрызнулся Мигель — А, чего он меня Машкой обзывает, говорит, что я девочка?!

— А,  я не виноват, что у тебя имя девчачье! — оправдался Васька

— Я тоже не виноват, что ты Пузанов из Тараканова — нашёлся Мигель

— Так! Ну-ка замолчали оба! — оборвала вновь начинающуюся свару Татьяна Сергеевна. Продолжая держать бузотёров за воротники она развела руки пошире, на всякий случай увеличив расстояние между драчунами — Девочки, что здесь произошло?

Три Маши дружно заявили, что Мигель не виноват, Васька дурак, и вообще в отряде у Чапаева была не только Анка-пулемётчица, но и девочки-санитарки, а значит не честно, что мальчишки не берут их играть в «чапаевцев». К обсуждению этой животрепещущей темы тут-же подключился весь «чапаевский отряд» и все другие собравшиеся вокруг ученики.

— Стоп! — не выдержала  Татьяна Сергеевна — начнём сначала. Пузанов, почему ты называешь Мигеля девочкой Машей?

— Потому, что Маша имя девочковое! — завёл прежнюю пластинку  Васька

— Имя у него не Маша, а Мария Мигель. — строго сказала учительница — А в Испании Мария это и мальчиковое имя тоже. Вот и зови его Мария!

— А у нас Мария — это взрослых тётенек имя — насупился Василий — у моей мамы так старшую сестру зовут, а у соседей бабушку. А он маленький — значит Маша! А Маша — это девочка! — логика Василия была непоколебима.

— Ладно — согласилась Татьяна Сергеевна — Тогда зови его вторым именем — Мигель, это же мальчиковое имя. Так, нет?

— Мигель выговаривать долго, а кричать вообще неудобно — стоял на своём Васька

— Вот как? — удивилась Татьяна Сергеевна — Хорошо. А ты знаешь, что во многих странах Мигель — это Мишель, а Мишель по русски — Миша?

— Хм.. —  хлюпнул носом Васька покосившись на Мигеля — Мишка это нормально. А он отзываться будет?

— Мария Мигель Гарсия Лакалье — вы согласны отзываться на имя Мишель, а проще Миша? — нарочито официальным голосом спросила Татьяна Сергеевна лихорадочно переваривающего эту информацию мальчика. Мигель на минуту растерялся. По всему выходило, что если разницы между Мигелем и Мишелем почти нет, то между Мишелем и Мишей и тем более. А значит отзываться на имя Мишка совсем не значит отказаться от своего родного — Мигель. Он ещё немного подумал и почесав нос спросил:
— А Мишелем Гарсиа можно?

— Можно — улыбнулась Татьяна Сергевна — но тогда давай ты будешь Мишель Гарсиа Смирнов? Ведь твоя семья сейчас Смирновы? Это будет по честному.

 Так Мария Мигель Гарсия Лакалье окончательно стал Мишкой Смирновым а в придачу и другом Васьки Пузанова.
Именно от Васьки потом все другие деревенские и узнали, что сандалии, которые Мигель гордо называл «сандальеты» Мигель носит вовсе не от форса какого а от такой же, как у всех, бедности. Ему было просто больше не в чем ходить. Сандалии были его единственной обувью с того самого дня когда он последний раз вышел из родительской квартиры в Ялте. И ему ещё очень повезло, что сделаны они были крепко, а размер изначально был на два больше. Потому что Мишка быстро рос, ноги тоже, а сандалии естественно нет.
 Особенно худо было Мигелю с наступлением слякоти и холодов. Если деревенские дети носившие, кто калоши, кто лапти, ноги под них обматывали портянками-онучами, то Мигель в портянках в свои сандальеты влезть не мог. Пока было ещё не очень холодно его выручали одетые друг на друга две пары гольфов, тоже привезенные из Ялты, а вот с наступлением морозов становилось совсем грустно. У Мишки имелась ещё пара вязанных шерстяных носков, которые ему где-то раздобыли новые родители, но в них ноги в сандальеты помещались с трудом, сильно натирались, и постоянно казалось, что кожаные ремешки из которых сандалии сплетены вот-вот порвутся.
Что собственно в конечном итоге и случилось. Сандалии отнесли в починку к местному шорнику Кузьме. А Мишка второй день сидел дома.

* * *

— Ну и хорошо — сказала Алька — Пусть посидит дома, выбражала!

— Что это ты так о нём — удивился Стёпка.

— А, чего он — ответила девочка — я у него на прошлой неделе попросила на перемене пилотку поносить, а он не дал. Жадина.

— Да, пилотка у его красивая, с кисточкой и звезда вышита — мечтательно сказал Стёпка — но только он её никому не даёт, говорит это его папы, единственное, что осталось.

— Ну, не знаю — протяжно сказала девочка — Папа то у него взрослый, а пилотка Мишке по голове как раз. Была бы папина была бы больше. К тому же папа, я слышала, у него лётчик, а лётчики они же в шлемах кожаных ходят.

— Это наши лётчики в шлемах — со знанием дела ответил Стёпка — а ихние испанские в пилотках, поэтому они там в Испании  пилотами и называются.

— Ой, ну ты придумаешь тоже — сказала Алька — у Кольки Зубова в прошлом месяце папка с фронта в отпуск приезжал так он тоже был в пилотке, а он простой солдат а не летчик.

— Так Колькин папка то в нашей советской пилотке. У нас она для солдат. А в Испании для пилотов! Ты же сама видишь она другая совсем и так и называется «пилотка-испанка». — выкрутился Стёпка.

— Да? Но всё равно Мишка — жадина.

— Да что тебе этот Мишка дался, плюнь уже — сказал Стёпка — давай командуй Кучуму к школе ехать а то опоздаем. — Но-о! Кучум!

 Кучум всё понял и через минуту дети оказались у школьного крыльца. Собаки остановились и сели ожидая команды. Алька встала из санок подошла к Кучуму и расслабила  ошейник. Пёс привычно мотнув лобастой головой освобождаясь выскользнул из упряжки.
— Всё! — сказала Алька — Кучум, Волочок, домой! И не забредайте никуда! Домой, быстро!
Собаки послушно развернулись и напоследок оглянувшись потрусили в обратный путь. Стёпка  в это время приставил санки стоймя к стене школы, рядом с парой чьих-то других.
— Ну, что пошли?

— Ну, пошли — сказала Алька и дети поднялись на школьное крыльцо.

————————————————-

Деревня Кулемино, тот же день.

 
Продолжение следует…
 
© Copyright: Олег Русских, 2023